Девушка из Хиросимы
Шрифт:
— Твое счастье, что ты больная. А то бы излупил тебя. Не хочешь говорить, не говори. Будешь раскаиваться. С сегодняшнего дня ни шагу из дома одна. Только вместе со мной.
Он закурил трубку и лег на спину. Сумико сидела неподвижно, не сводя глаз с листовки.
Восковку использовали ту самую, только прибавили буквы. Написал кто–то неизвестный. Это не почерк Рютяна. Чей же? Может быть, Кантяна или Сугино? Или кого–нибудь из городских? А на танке написаны четыре иероглифа: «империализм». Это почерк Яэтян. Наверняка ее. У первого иероглифа хвостик загнут влево и с нажимом; Яэтян всегда так пишет. А в верхнем углу черное пятно. Кто–то оставил след пальца, очевидно прижал восковку, когда клал ее на доску. Это совсем не годится. Хорошо еще, что размазал: поэтому отпечатку нельзя будет узнать, чей палец, но все равно так нельзя делать. Неужели не заметили на пробном листе? Надо было осторожно соскоблить с восковки или поднести зажженную спичку к восковке, чтобы заровнять отпечаток. Так торопились, что даже не успели убрать пятно. Это не годится…
Дядя скомкал листовку и засунул за пояс.
— Этого вожака скоро схватят и передадут куда надо, а там… — он повертел кулаком, — там он выхаркнет все… назовет всех подручных, и всех зацапают. И тебя тоже. Пощады не жди!
Он приподнялся, морщась от боли, и стал растирать себе плечо. Сумико подсела к нему и начала массировать ему плечи и спину.
— Все пошли сдавать кровь, — пробормотала она. — На этот раз будут платить деньги.
Дядя фыркнул.
— Как же… станут они платить! Вместо денег дают крашеное куриное перышко… носить на груди. Почетный значок. Поэтому никто не соглашается давать кровь, стоят кругом и глазеют. Только две служанки из дома Сакума дали… Скоро будут ходить по домам и уговаривать.
К нам тоже придут?
К нам незачем ‘приходить. Моя кровь не годится, а твою побоятся взять.
Значит, никто не хочет давать кровь? — спросила Сумико, поглаживая его спину. — Наверно, все видели эту листовку.
Дядя покосился на нее и, сбросив ее руку с плеча, лег на пол.
— Больше никуда тебя не пущу. И никого не буду пускать в дом. А если придет Яэко, я ей всыплю.., А к доктору в город пойдем вместе.
Доктор Аримицу сказал, что не будет лечить, потому что у меня жетон. Дядя хочет потащить меня к иностранцам?
Он ничего не ответил и, подложив руку под голову, закрыл глаза.
— Сумитя–ян! — раздался голос Инэко со двора. — Сумитя–ян!
Дядя встал и, подойдя к двери, сказал:
— Сумико сильно провинилась и будет сидеть дома. И ты с Сумико больше не разговаривай!
Он с шумом задвинул дверь.
4
Сидеть у окна было запрещено. И подходить к нему тоже. Окно должно быть закрыто плотно. Выходить во двор разрешалось только для стирки и сушки, мытья посуды и прочих работ, но разговаривать с кем бы то ни было запрещалось. За пределы двора можно было выходить только с дядей. Они ходили вместе работать на огороды Сакума и ухаживать за рисовой рассадой. А когда Сумико ходила за водой в долину, дядя усаживался на пригорке над водоемом и не спускал с нее глаз.
Пошли дожди, и жизнь в неволе стала совсем невыносимой. Как–то раз ночью, когда Сумико сидела у порога и чинила дядину соломенную накидку, за плетнем послышалось щелканье и попискиванье. Дяди дома не было. Но из–за плетня со стороны соседнего дома сейчас же показалась голова матери Инэко. Уходя из дому, дядя поручал матери Инэко или бабушке сторожить Сумико.
Иногда над плетнем всплывало лицо Инэко. Она молча прикладывала рукав к глазам, затем делала вид, что выжимает рукав, и тыкала себя в грудь. Это означало, что ей тоже запретили выходить из дому и она часто плачет. Но она все–таки ухитрялась каким–то образом держать связь с внешним миром. Улучив удобный момент, когда дядя Сумико покупал соль у разносчика, она бросила к ногам Сумико бумажку, скатанную в шарик.
Записка была «написана карандашом, все буквы валились на правый бок:
Наступил сезон дождей, прошу беречь себя. Как здоровье? Не падай духом. Все очень сочувствуют тебе и Инэтян. У меня теперь работают (несколь к о букв было замазано краской). Иногда работаем до утра. Вышел номер «Нашей земли», и скоро выйдет второй номер «Кормового весла». Из Токио, Нагоя, Осака, Кобэ и других мест прислали приветы. Нас всех потрясла беда, случившаяся с Яэтян. Отец Яэтян попался на удочку Барсука–Санта. Барсук напугал отца, будто бы Яэтян скоро посадят в тюрьму, а его самого затаскают по судам, и поэтому нужно скорей отправить Яэтян куда–нибудь. Отец Яэтян сдуру поставил печатку на бумажке, на которой было написано, что он просит Барсука взять Яэтян на воспитание. Барсук обещал дать деньги, но потом отказался, сказал, что Яэтян бракованная, потому что у нее на пояснице шрам. В общем Яэтян про* дали даром. Мы боялись, что ее ушлют куда–нибудь далеко, но только что узнали, что Барсук сплавил ее на фабрику консервных банок в нашем городе. Сейчас эта фабрика делает бидоны для напалмовых бомб. Яэтян живет в общежитии работниц, их никуда не выпускают, после работы отбирают одежду и сандалии. Яэтян продали на шесть лет. Связь с Яэтян установим (несколько букв замазано). Полиция произвела обыск в доме учителя Акаги, перевернула все цыновки, сдирала даже черепицы на крыше. Но учитель и дедушка уже до этого перебрались в другое место. Их ищут, чтобы арестовать за антивоенную агитацию.
Скоро устроим прогулку в горы — собирать папоротник. Будут участвовать ребята из всех поселков и окрестных гор. Почти половина членов клуба «Четыре Эйч» тоже пойдет с нами. Сейчас готовимся. Надо успеть до посадки риса. Сбор крови в нашем районе провалился с треском. Кацу Гэнго развил бешеную энергию. В течение последних пяти дней изготовил сто с лишним больших плакатов, отпечатал шестьсот листовок, сочинил и отпечатал три брошюрки и успел расклеить листовки во всех окрестных деревнях. И все это в течение пяти дней! Молодец! Потому что у него тысяча рук, как у богини Сендзюканнон.
Очень беспокоюсь о тебе. Много раз подходил к плетню днем и ночью (несколько букв замазано), сквозь дырочку в окне (несколько букв замазано). Около нашего шалаша все время трещит цикада (замазано несколько строчек).
Не трогай шею. Прости за плохой почерк. Кланяюсь.’Свет* лячок.
5
Посадку риса закончили в срок — до окончания дождей. Всех работавших на господских участках позвали в усадьбу Сакума. Мужчины стали мыться во дворе около амбара в двух больших деревянных ваннах. После мужчин, сменив воду, помылись женщины. Потом все пошли на кухню и сели в несколько рядов полукругом у печи. Старшая служанка положила на полочку над печью пучок рассады, облила его рисовой водкой и обсыпала мукой, затем отвесила земной поклон — призвала богов благословить толь к о что посаженный рис и ниспослать дому господина Сакума и всем присутствующим благоденствие и процветание. После этого перед всеми поставили подносы с фляжками сакэ и чайными чашками и подали xj–лодную лапшу и консервные баночки с водорослями в сладком соусе.
Дядя Сумико быстро опьянел и, захлопав в ладоши, стал выкрикивать разные слова. Хэйскэ и еще несколько парней спустились на земляной пол и начали приплясывать, размахивая руками и шлепая себя по бокам. Они тоже были совсем пьяны.
Служанки принесли патефон и поставили пластинки. Пели по очереди мужчины и женщины сдавленными и завывающими голосами под звуки сямисена и флейты. Напевы были очень грустные. Дядя Сумико, уронив голову на грудь, стал вытирать глаза. Все стихли, когда появилась старая госпожа Сакума в голубом халате с белыми узорами, с черным поясом.
Она объявила, что завтра с утра можно приходить за вознаграждением — деньгами или продуктами, и приказала служанкам угостить мужчин заграничными сигаретами, а женщинам дать по бутылочке жидкого мыла для мытья волос. Потом, улыбнувшись, попросила всех не торопиться, повеселиться как следует и, шевельнув подбородком вместо поклона, ушла в сопровождении старшей служанки и старика приказчика.
Сумико с трудом разбудила дядю, прикорнувшего между кадками для риса, и отвела домой. Он, не раздеваясь, растянулся на цыновке и сразу же захрапел. Сумико вышла во двор, чтобы развесить на дереве у калитки соломенные лапти. Из–за плетня высунулась голова.