Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Гюго Виктор

ЛЮДИ МИРА — ЛЮДЯМ ВОЙНЫ

Перевод Ю. Корнеева

«К вам, кто порабощал несметные народы, К вам, Александры, к вам, охотники Нимроды [515] , К вам, Цезарь, Тамерлан, Чингис, Аларих [516] , Кир [517] , Кто с колыбели нес войну и гибель в мир, К вам, кто к триумфам шел победными шагами И, как апрель луга душистыми цветами, Усеял трупами песок дорог земных, Кто восхищал людей, уничтожая их, — Мы, кто вокруг могил стоит зловещей ратью, Мы, ваши черные, уродливые братья, Монахи, клирики, жрецы, взываем к вам, Послушайте. Увы, и наш заветный храм, И ваш дворец равно рассудком с бою взяты. Мы были, как и вы, всесильными когда-то, И мы, подобно вам, с угрозой на челе, Как ловчий по лесу, блуждая по земле, Во имя господа ослушников карали. Мы, папы, даже вас, царей, подчас смиряли. Аттила, Борджа [518] — вы могуществом равны. Вам — скипетры, а нам панагии даны. За нами — идолы, за вами — легионы. Пускай блистательней горят на вас короны, Но мы опасней вас в смирении своем: Рычите громче вы, а мы быстрей ползем. Смертельней наш укус, чем ваш удар тяжелый. Мы — злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы [519] . Наш узкий лоб одет тиарой золотой. Сикст Пятый, Александр Второй, Урбан Восьмой, Дикат, еретиков пытавший без пощады, Сильвестр Второй, Анит, Кайафа [520] , Торквемада [521] , Чья мрачная душа гордыней налита, Иуда, выпивший кровавый пот Христа, Аутодафе и страх, застенок и темница — Все это мы. На нас пылает багряница, Пурпуровым огнем сжигая жизнь вокруг. Богами, как и вы, казались мы. Но вдруг Нам пасть несытую сдавил намордник узкий: Рукой за глотку нас поймал народ французский, И революции неуязвимый дух, Насмешлив, дерзостен, к укусам нашим глух, Вверг нас, священников, и

вас, царей, в оковы, Бесстрашно развенчав и разгромив сурово Вертеп религии и цитадель меча. В тюрьму загнали нас ударами бича, Как укротители, Дантоны и Вольтеры. На нас, кто мир держал в узле войны и веры, Отныне Франция узду надела. Но Через решетчатое узкое окно Мы, братья, вам кричим, что мы полны надежды, Что солнце черное должно взойти, как прежде, Вселенную лучом свирепым осветя; Что прошлое — веков зловещее дитя, — Как воскрешенный труп, из колыбели встанет И с хрипом мстительным опять на землю прянет. Гроб — колыбель его, и ночь — его заря. Уже в зияющих воротах алтаря, Как сумрачный цветок, кадило засверкало. Уже взывает Рим, подняв свое забрало: „Умолкни, человек! Все лжет в юдоли сей!“ И переходит в рык поток его речей. Грядет желанный день, когда, расправив крылья, Личину права вновь с себя сорвет насилье, Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут [522] , Базар и храм на „ты“ друг друга звать начнут. Ваш трон упрочится, и, как в былые годы, На волю выйдем мы, закрепостив народы. Мы на крестах распнем свободные умы. Все станет догмою, и будем править мы. Войною станет все, — вы будете вождями. Тираны-короли с попами-палачами Железною пятой придавят мир опять. И вновь увидит он, как будут оживать В кошмарах нового жестокости былого. И вновь построим мы из сумрака ночного Тот храм, чтоб Ложь собрать вокруг себя могла б Ошую — цезарей и одесную — пап. Мы постепенно тьму сгущаем над землею, Чтоб, властвуя уже над детскою душою, Когтями цепкими грядущее схватить. Благословляем мы, когда хотим убить. Стекает не елей — густая кровь с кропила. Сутана ваш доспех, воители, затмила. Все сокрушает наш безмерный гром, и с ним Орудий ваших вой, конечно, несравним. Опять забил набат святой и грозной ночи Варфоломеевской. Все ближе он грохочет, И зов его звучит страшней и тяжелей, Чем трубы на войну идущих королей. Вам нас не превзойти ни в ужасах, ни в злобе: Ведь вы — всего лишь меч, а мы — покров на гробе. За вами лишь тела раздавленных лежат, А мы и для живых устраиваем ад. И все ж нерасторжим союз жреца с солдатом; Мы всё себе вернем, сражаясь с вами рядом. Уже засов тюрьмы, где мы заключены, Неслышно приоткрыт рукою Сатаны. На мириады душ мы скоро прыгнем жадно. Мы отвоюем мир». Так, ночью непроглядной, Пока, забыв о всем, мы предаемся снам, Из клетки тигров зов несется в клетку к львам.

515

…к вам, Александры, к вам, охотники Нимроды… — Имеются в виду Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.) и легендарный халдейский царь Нимрод — жестокий тиран, упоминаемый в Библии; там он назван «могучим охотником перед господом».

516

Аларих I (ум. в 410) — вестготский король, разграбивший восточные государства и разоривший Рим.

517

Кир — персидский царь (558–529 гг. до н. э.), жестокий завоеватель.

518

Аттила, Борджа — вы могуществом равны. — Борджа, Александр VI, — папа римский (1492–1503), известный своими честолюбивыми устремлениями и многочисленными злодеяниями.

519

…злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы. — Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) — французский богослов и церковный оратор, причастный к кровавым преследованиям гугенотов; идеолог абсолютизма и католической реакции. Лойола Игнатий (1491–1556) — испанский католик-мракобес, основатель ордена иезуитов.

520

Кайафа — по евангельскому преданию, иудейский первосвященник, осудивший на смерть Иисуса Христа.

521

Торквемада Тома (1420–1498) — основатель испанской инквизиции. Гюго изобразил его в своей поздней драме («Торквемада», 1882).

522

Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут… — Речь идет о политическом деспотизме, олицетворенном в Нероне, и о гнете христианской церкви, символом которого является главный католический святой, апостол Петр.

БЕДНЯКИ

Перевод М. Кудинова

I

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно. Среди сгустившихся теней увидеть можно, Как что-то радужное светится слегка. Видны развешенные сети рыбака. На полке кухонная утварь чуть мерцает. За занавескою, что до полу свисает, Широкая кровать. И тут же, рядом с ней, На лавки старые положен для детей Матрас. Пять малышей спят на матрасе этом. В камине бодрствует огонь и алым светом Мать озаряет их: она погружена В молитву. Женщина печальна и бледна. А за стеною океан, покрытый пеной, Своим рыданьем наполняет неизменно Ночь, ветер, и туман, и черный небосвод.

II

Муж в море. С детских лет сраженье он ведет С пучиной грозною, сулящей смерть и горе, Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море, Чтоб накормить детей. По вечерам, когда К ступеням пирса поднимается вода, Один на паруснике в море он уходит. Тем временем жена в порядок сеть приводит, Сшивает паруса, следит за очагом, На ужин варит суп из рыбы, а потом, Спать уложив детей, творит в ночи молитву. Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву. Уходит человек все дальше — дальше в ночь. Случись беда — никто не сможет им помочь. Среди подводных скал, близ их незримой кровли, Есть место страшное, но не сыскать для ловли Богаче места: там, среди скалистых глыб, Нашлось пристанище для серебристых рыб. Но это — крохотная точка в океане. И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане, Чтобы ее в пустыне водной отыскать, Как надо точно силу ветра рассчитать! Как надо хорошо знать прихоти течений! Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье, Пучина корчится и разевает пасть, И стоном ужаса ей отвечает снасть. О Дженни думает рыбак в ночи туманной. Все помыслы ее с ним рядом постоянно. Так мысленно они встречаются в ночи.

III

И Дженни молится и слышит, как кричит, Носясь над скалами, кричит морская птица, Как стонет океан; и наяву ей снится Обрушившийся вал, разбитый в щепы челн И гибнущий моряк во власти гневных волн. Заключены в футляр, как в вены кровь людская, Часы стенные бьют, без устали бросая В таинственную мглу минуты, дни, года, И означает их биение всегда Игру неведомой, неодолимой силы, И колыбели крик, и тишину могилы. А Дженни думает: «Что делать, боже мой?» Разуты малыши и летом и зимой. Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный… За дверью океан грохочет неизменно. Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал, И кажется порой, что беспощадный шквал, Как искры очага, развеять звезды хочет; Ночь непроглядная безумствует, хохочет, Пускается танцовщицей веселой в пляс, Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глаз И уподобившись разбойнику-злодею, Хватает парусник и с ношею своею Несется к скалам вдруг, и чувствует моряк, Как разверзается пред ним пучины мрак, Который крик его последний поглощает. В его сознании в последний миг всплывает Кольцо железное на пристани родной. Виденья мрачные пред Дженни чередой Проходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

IV

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье, Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, — Во власти хаоса; что самый лютый враг, Разбушевавшаяся грозная стихия, Играет жизнью их; что, ко всему глухие, На них бросаются, как звери, стаи волн; Что ветер, ярости неизъяснимой полн, Сечет и хлещет их и видеть им мешает; Что, может быть, сейчас им гибель угрожает, И где они — никто не ведает о том; И чтобы выстоять в сражении морском, Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины, Им дан кусок доски и дан кусок холстины… И женщины бегут к бушующим волнам И молят океан: «Верни, верни их нам!» Увы! Какой ответ стихия дать им может? Всегда страшащая, она их страхи множит. Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь. Муж в море. Он один. О помощи забудь. Скорей бы дети подросли, отцу подмога! Но вырастут они — и возрастет тревога; Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать: «О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

V

Она берет фонарь и плащ. Пора настала Взглянуть на океан, на волны у причала, Не стало ли светать, не видно ль вдалеке Огня на мачте. В путь! И с фонарем в руке Выходит из дому она. Еще не веет Прохладой утренней, и в море не белеет Та полоса, где мгла от волн отделена. В предутреннем дожде особенно мрачна Природа. Потому так медлит день родиться. Нигде зажженный свет из окон не струится. Она идет во тьме. И но дороге вдруг Одна из самых развалившихся лачуг, Чернея в темноте, пред нею возникает. Ни света, ни огня. И ветер открывает И закрывает вновь трепещущую дверь, В соломе грязной копошится, словно зверь, И крышу ветхую трясет, протяжно воя. «Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовою Давно не виделась я. Муж мне говорил, Что хворь какая-то ее лишила сил». Она стучит в окно. Никто ей не ответил. Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер! А женщина больна. Нет хлеба у детей. Хоть двое у нее — вдове куда трудней!» И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!» Молчание в ответ. «Такое встретишь редко, Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак». И в это время дверь, ведущая во мрак, Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась, Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

VI

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ее Печально осветил безмолвное жилье. Сочилась с потолка вода, и то и дело Вниз капли падали. А в глубине чернело То, что внушало страх и вызывало дрожь: Труп в глубине лежал. Он был совсем не схож С той, что всегда слыла веселою и сильной; Как призрак нищеты, он в полумгле могильной Возник и был разут, взлохмачен, изможден. Шла долгая борьба. Теперь являет он Конец

сражения. У мертвой пожелтело Лицо застывшее; и, покидая тело, Душа разверзла ей уста в последний миг, Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик. А близ кровати, на которой мать лежала, Стояла колыбель, и жизнь в ней трепетала: Во сне два крохотных созданья — брат с сестрой Ворочались. Их мать, конец предвидя свой, Накинула на них платок и покрывало, С себя их сняв: она лишь одного желала, Чтоб холод разбудить не мог ее детей, Когда холодная склонится смерть над ней.

VII

Как сладко спят они в дрожащей колыбели! Их личики от сна чуть-чуть порозовели. Пусть даже трубный глас на Страшный суд зовет, Он не разбудит их, двух маленьких сирот, И страха нет у них перед судьей суровым. А за порогом дождь мир оглашает ревом, И капли падают сквозь щели в потолке На мертвое лицо; слезами по щеке Они стекают, эти капли дождевые. И волны бьют в набат, как существа живые. С тоской внимает мгле умерший человек. Когда душа и плоть разлучены навек, То кажется порой, что душу ищет тело, Что странный диалог звучит во тьме несмело — Глаза и губы меж собою говорят: «Дыханье ваше где?» — «Ответьте, где ваш взгляд?» Увы! Любите жизнь, в полях цветы срывайте, Танцуйте, радуйтесь, бокалы наполняйте, — Как воды всех ручьев поглотит океан, Так каждый светлый миг, что человеку дан, Улыбки, празднества, приятное соседство, И радость матери, и беззаботность детства, И песни, и любовь — всё волею судьбы Поглотят мрачные холодные гробы.

VIII

Покинув страшный дом с умершею вдовою, Что под плащом несет, что взять могла с собою Оттуда Дженни? Почему она спешит? Чего волнуется? Откуда этот вид Обеспокоенный? Назад взглянуть не смея, Зачем торопится так с ношею своею? И, прибежав домой, что спрятала она За занавескою? Чем Дженни смущена?

IX

Уж начало светать, белее стали скалы. На табуретку у кровати сев устало, Была она бледна, лежал на сердце гнет, Казалось, что ее раскаянье грызет. И говорила так она сама с собою Под непрерывный гул свирепого прибоя: «О, господи, мой муж! Ну что он скажет мне? Его упреки заслужила я вполне. Работа, пятеро детей, и не хватало Ему других забот! И так их разве мало, Чтоб я еще одну взвалила на него? Прибьет меня — скажу: ты прав. Ну для чего Я поступила так? Вот он идет. О боже! Нет, просто дверь скрипит… И как боюсь я все же С ним встретиться сейчас. Его все нет и нет!» У Дженни на лице лежал печали след, Взор омрачали ей раздумий горьких тени, И, погруженная в пучину треволнений, Не слышала она, как за окном возник В тумане утреннем бакланов мрачный крик, Как плещется прилив, как ветер разыгрался… И вдруг открылась дверь и в хижину ворвался Свет утренний, и с ним вступает на порог Рыбак. Он держит сеть в руках. Он весь продрог. Но улыбается и восклицает: «Дженни!»

X

«О, наконец-то ты!» И вот через мгновенье Она к своей груди прижала рыбака, И гладит мокрое лицо ее рука, Лицо, где доброта душевная сияет При свете очага, который озаряет Его черты… Затем начался разговор. «Не повезло, жена! Ведь море — словно вор». «Как ловля нынче шла?» — «Нельзя придумать хуже». «И было холодно?» — «Окоченел от стужи. Вернулся я ни с чем. И сеть свою порвал. Сам дьявол, кажется, вселился в этот шквал. Какая ночь была! И лодка то и дело Как будто в бездну опрокинуться хотела. А ты что делала? Как время провела?» Смущенье женщины скрывала полумгла. «Что делала? Мой бог! Сама не знаю толком. Я шила… Слушала, как ветер воет волком. И было страшно мне». — «Да, трудная зима». Тут Дженни, побледнев, как будто в чем сама Виновною была, сказала: «Между прочим, Соседка умерла… Возможно, прошлой ночью, Когда ты занят был работою своей. Оставила она двух маленьких детей, Мальчишку с девочкой: она едва лопочет, Малыш на двух ногах ходить еще не хочет. Их мать была совсем задавлена нуждой…» Рыбак задумался. Потом он головой Тряхнул и, шлем стянув, в котором ночь проплавал, Его забросил в темный угол: «Ах ты, дьявол! Их пятеро у нас. А если семь? Беда! И так уж в год плохой случалось не всегда Нам лечь поужинав. Что предпринять мы сможем? Нет, не моя вина. С самим решеньем божьим Могу ли спорить я? И в силах ли понять, Зачем у малышей решил он мать отнять? Не очень я учен, чтобы осмыслить это. Величиной с кулак — и лаской не согреты Два этих существа. Ну, как тут быть, жена? По-моему, сходить за ними ты должна. Забрать от мертвой надо их, по крайней мере. Не ветер к нам стучит — их мать стоит у двери И молит взять детей. Потом по вечерам Пускай уж семеро лезть на колени к нам Начнут: у нас для них различия не будет. Бог, видя семерых, должно быть, не забудет, Что надо их кормить, что стало больше ртов. Он добрый и пошлет хороший нам улов. Работать за двоих я буду… Значит, ясно: За ними ты пойдешь. В чем дело? Не согласна?» И Дженни так ему ответила: «Взгляни За занавеску, дорогой мой. Там они!»

ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ

«Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ…»

Перевод Инны Шафаренко

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-тиран восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий!

* * *

«Один среди лесов, высокой полон думы…»

Перевод Инны Шафаренко

Один среди лесов, высокой полон думы, Идешь, и за тобой бегут лесные шумы; И птицы и ручьи глядят тебе вослед. Задумчивых дерев тенистые вершины Поют вокруг тебя все тот же гимн единый. Что и душа твоя поет тебе, поэт. 7 июля 1846 г.

* * *

«Словечко модное содержит ваш жаргон…»

Перевод В. Шора

Словечко модное содержит ваш жаргон; Вы оглашаете им Ганг и Орегон; Оно звучит везде — от Нила до Тибета: Цивилизация… Что значит слово это? Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир, Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир, На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя», Приносите ему вы лихорадку злую. Спугнув с лесных озер задумчивых дриад, Природы девственной вы топчете наряд; Несчастных дикарей из хижин выгоняя, Преследуете вы, как будто гончих стая, Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету; Всю первозданную земную красоту Хотите истребить, чтоб завладел пустыней Ущербный человек с безмерною гордыней. Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол; Иною наготой он безобразно гол; Как бога, доллар чтит; не молнии и грому, Не солнцу служит он, но слитку золотому. Свободным мнит себя — и продает рабов: Свобода требует невольничьих торгов! Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями: — Сметем мы шалаши, заменим их дворцами. Мы человечеству несем с собою свет! Вот наши города — чего в них только нет: Отели, поезда, театры, парки, доки… Так что же из того, что мы порой жестоки? — Кричите вы: — Прогресс! Кто это создал? Мы! — И, осквернив леса, священные холмы, Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне, Спускаете собак за неграми в погоне. Здесь львом был человек — червем стал ныне он. А древний томагавк револьвером сменен.

ПОСЛЕДНИЙ СНОП

КУЗНЕЦЫ

Перевод М. Донского

Взгляни, вон кузница, и там — два силача В багровых отсветах пылающего горна. Как искры сыплются! Не плющат ли сплеча Два демона звезду на наковальне черной? Над чем же трудятся два мрачных кузнеца? То гордый ли клинок иль скромный лемех плуга? Прислушивается к их молоту округа: Он пробуждает дух и веселит сердца. Куют ли меч они или куют орало, Железо мирное иль боевую сталь, — Они работают! Над ними солнце встало, Раскинулась вокруг сияющая даль. 31 октября 1840 г. Дорога из Д’Эперне в Шато-Тьери

ПРИМЕЧАНИЯ

Александр Молок, Сельма Брахман

Девяносто третий год

«Девяносто третий год» — одно из самых значительных произведений Виктора Гюго. Этот роман представляет собой широкое художественное полотно, на котором яркими красками изображены события и деятели, участники и противники великого революционного переворота конца XVIII века, ликвидировавшего прогнившие феодальные порядки во Франции и открывшего новую главу в ее истории, а отчасти и в истории других стран. «Она недаром называется великой, — писал В. И. Ленин о первой французской буржуазной революции. — Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции» [523] .

523

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 38, с. 367.

Многие выдающиеся мастера слова — в том числе Анатоль Франс, Ромен Роллан, Чарльз Диккенс — изобразили в своих произведениях грандиозную историческую драму 1789–1794 годов. Но, быть может, никому из них не удалось дать такую широкую картину эпохи, такое потрясающее по своей силе изображение событий, какое привлекает читателей в романе Гюго. Объясняется это прежде всего тем, что Гюго был современником и очевидцем четырех революций (1830, 1848, 1870 и 1871 гг.), что он являлся активным участником борьбы за утверждение республиканского строя во Франции. А борьба эта развернулась в 70-х годах, как раз тогда, когда создавался роман «Девяносто третий год».

Замысел романа появился у Гюго в начале 1863 года. «Я задумал большое произведение, — писал он тогда. — Я колеблюсь перед громадностью задачи, которая в то же время меня привлекает… Это 93-й год».

Находясь в эмиграции, Гюго внимательно следил за тем, что происходило во Франции. Он тщательно изучал документы и литературу по истории Франции эпохи революции 1789–1794 годов. Писатель проделал огромную подготовительную работу; сохранилось множество папок с историческими материалами (заметками, выписками из документов, копиями), которые Гюго собирал и изучал, подготовляя роман об этой эпохе. Сведения о ней он черпал преимущественно из трудов буржуазно-демократического направления: из книги Луи Блана «Французская революция», из «Истории Робеспьера» Эрнеста Амеля, из трудов Мишле и других прогрессивных историков. Однако ему осталась, по-видимому, неизвестна книга Бужара о Марате, появившаяся в 1866 году.

Гюго начал писать роман 16 декабря 1872 года и закончил его 9 июня 1873 года. Роман был издан в 1874 году.

Выход в свет этого произведения совпал с обострением политической обстановки во Франции, вызванным происками крайних реакционеров, стремившихся восстановить монархический строй и привести к власти династию Бурбонов, которую поддерживали крупные помещики, высшее католическое духовенство, реакционное офицерство и верхушка буржуазии.

Гюго принял активное участие в борьбе прогрессивных сил против планов монархической реставрации. Он боролся против них и в своих речах в Национальном собрании, и в своих литературных произведениях. Роман о 1793 годе — самом трудном и вместе с тем самом славном годе французской революции — всем своим содержанием, всей своей направленностью служил делу защиты республиканского строя, делу борьбы против приверженцев новой реставрации. Реакционная критика сразу же почувствовала это и потому так враждебно встретила роман Гюго. «В „Девяносто третьем годе“, — с неприкрытым негодованием писал в газете „Ла Пресс“ от 1 марта 1874 года критик Лескюр, — чувствуется дыхание революционного демона, которым теперь вдохновляется поэт; видно, как над романом реет знамя социальных требований… не белое или трехцветное, а красное знамя».