Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Гюго Виктор

* * *

«О, время страшное! Среди его смятенья…»

Перевод М. Донского

О, время страшное! Среди его смятенья, Где явью стал кошмар и былью — наважденья, Простерта мысль моя, и шествуют по ней Событья, громоздясь все выше и черней. Идут, идут часы проклятой вереницей, Диктуя мне дневник страница за страницей. Чудовищные дни рождает Грозный Год; Так ад плодит химер, которых бездна ждет. Встают исчадья зла с кровавыми глазами, И, прежде чем пропасть, железными когтями Они мне сердце рвут, и топчут лапы их Суровый, горестный, истерзанный мой стих. И если б вы теперь мне в душу поглядели, Где яростные дни и скорбные недели Оставили следы, — подумали бы вы: Здесь только что прошли стопою тяжкой львы. Апрель 1871 г.

* * *

«За баррикадами, на улице пустой…»

Перевод П. Антокольского

За баррикадами, на улице пустой, Омытой кровью жертв, и грешной и святой, Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний. — Ты тоже коммунар? — Да, сударь, не последний! — Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел. Жди, очередь дойдет! — И мальчуган смотрел На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев. Внезапно он сказал, отваги не утратив: — Позвольте матери часы мне отнести! — Сбежишь? — Нет, возвращусь! — Ага, как ни верти, Ты струсил, сорванец! Где дом твой? — У фонтана.— И возвратиться он поклялся капитану. — Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка! — Расхохотался взвод над бегством паренька. С хрипеньем гибнущих смешался смех победный. Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный Предстал им, гордости суровой не тая, Сам подошел к стене и крикнул: — Вот и я! — И устыдилась смерть, и был отпущен пленный. Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной, Смешал добро со злом, с героем подлеца, — Что двинуло тебя сражаться до конца? Невинная

душа была душой прекрасной. Два шага сделал ты над бездною ужасной: Шаг к матери один и на расстрел — второй. Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой. К ответственности звать тебя никто не вправе. Но утренним лучам, ребяческой забаве, Всей жизни будущей, свободе и весне — Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене, И слава вечная тебя поцеловала. В античной Греции поклонники, бывало, На меди резали героев имена И прославляли их земные племена. Парижский сорванец, и ты из той породы! И там, где синие под солнцем блещут воды, Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин, И дева юная, свой опустив кувшин И мощных буйволов забыв у водопоя, Смущенно издали следила б за тобою. Вианден, 27 июня

СУД НАД РЕВОЛЮЦИЕЙ

Перевод Г. Шенгели

Когда уселись вы у пышного стола И революция к барьеру подошла, Дика и яростна, пугая сов полночных, Та революция, что марабу восточных И западных попов, факиров, дервишей Без церемонии всех прогнала взашей, — Гнев, судьи, обнял вас. Действительно, отныне Рой пап и королей исчез, как тень пустыни: В них паразитов мы узнали и солдат; По бледным лицам их сны ужаса скользят; И вы, о трибунал, полны негодованьем! Ужасно! Черный лес весь наводнен страданьем; Окончились пиры прожорливых ночей; Мир сумрака хрипит в агонии своей; Ужасно: рассвело! Нетопыри ночные Ослепли, и хорьки блуждают, чуть живые; Червь утерял свой блеск; заплакала лиса; Зверье, привыкшее опустошать леса И гнезда разорять во мраке, еле дышит; Невозмутимый лес рыданье волчье слышит; Гонимых призраков отчаялась семья; И если этот блеск направит острия На крылья воронов, что в страхе в небо взмыли, — Вампир от голода умрет в своей могиле… Свет пожирает мглу, пронзает мрак, — смотри!.. Вы, судьи, судите пришествие зари! 14 ноября 1871 г.

ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ

ВЕЧЕРНЕЕ

Перевод Л. Пеньковского

Сыроватый туман, вересняк сероватый. К водопою отправилось стадо быков. И внезапно на черную шерсть облаков Лунный диск пробивается светлой заплатой. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Путник шествует. Степь так темна, неприютна. Тень ложится вперед, сзади стелется тень, Но на западе — свет, на востоке — все день, Так — ни то и ни се. И луна светит мутно. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Ткет паук паутину. Сидит на чурбане Вислогубая ведьма, тряся головой. Замерцал на болотных огнях домовой Золотою тычинкою в красном тюльпане. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Пляшет утлая шхуна в бушующем море, Гнутся мачты, и сорваны все невода; Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда! Крики, вопли. Никто не поможет их горю. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово Обветшалый погост на пригорке… Где ты Умудрился, господь, столько взять черноты Для скорбящих сердец и для мрака ночного? Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. На отлогих песках серебристые пятна. Опустился орлан на обрыв меловой. Слышит старый пастух улюлюканье, вой, Видит — черти летают туда и обратно. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Дым стоит над трубой пышно-серым султаном. Дровосек возвращается с ношей своей. Слышно, как, заглушая журчащий ручей, Ветви длинные он волочит по бурьянам, Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Бродят волки, бессонные от голодовки, И струится река, и бегут облака. За окном светит лампа. Вокруг камелька Малышей розоватые сбились головки. Я не помню когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. 5 августа 1859 г.

ЖАННА СПИТ

Перевод А. Арго

Спит Жанна мирным сном до утренних лучей, Сжимая палец мой ручонкою своей! Я берегу ее и между тем читаю Благочестивые журналы, где от краю До краю мне грозят, где говорят о том, Чтобы немедленно отправить в желтый дом Читателей моих, где некто со слезами Зовет желающих побить меня камнями; Писания мои — сосуд с кромешным злом, В них сотни черных змей переплелись узлом; Тот говорит, что я из ада мог явиться; Тот зрит антихриста во мне, а тот боится, Как бы в глухом лесу не встретиться со мной, Тот мне подносит яд. «Пей!» — мне кричит другой. Я разорил весь Лувр, я учинял расстрелы, Я нищих подбивал на хищные разделы, Парижским заревом горит мое чело, Я гнусен, мерзок, зол, но, коль на то пошло, Я мог бы стать иным необычайно быстро, Когда б тиран меня пожаловал в министры! Я отравитель! Я убийца! Мелкий вор! — Так оглушительный жужжит мне в уши хор, Неукоснительно грозя мне казнью лютой… А Жанна между тем спокойно спит, как будто Без слов мне говорит: «Будь весел, не робей!» И руку жмет мою ручонкою своей! 2 декабря 1873 г.

ПЕПИТА [490]

Перевод Инны Шафаренко

Давнишнюю припомнил быль я! Ну, рифма, — дай мне имена! Ее ведь звали Инезилья? — Нет, Пепою звалась она! Как будто ей связали крылья, В полете рифма не вольна: Я повторяю: Инезилья! — Пепита! — мне твердит она. Сколь властно прошлое над нами! Пепита… Все, что позади, Как море, теплыми волнами Колышется в моей груди, Всплывает то, что было скрыто… Я вижу детство и отца… Его сопровождала свита, И жили мы в стенах дворца… В Испании, столь сердцу милой, Однажды в ранний час, весной, — А мне тогда лет восемь было, — Пепита встретилась со мной И молвила с улыбкой чинной: «Я — Пепа!», — поклонившись мне. Я почитал себя мужчиной Там, в завоеванной стране… Ее шиньон был в тонкой сетке С каскадом золотых монет, И в пламенных кудрях кокетки Струился золотистый свет; Под солнечным лучом блистали Жакета бархат голубой, Муар на юбке цвета стали И шаль с каймою кружевной. Дитя — но женщина… И Пепе Не покориться я не мог: Сковали душу мне, как цепи, Одетый в бархат локоток, Янтарное колье на шее, Куст роз под стрельчатым окном… Пред ней дрожал я, цепенея, Как жалкий птенчик пред орлом. И каждый день к ее балкону, В часы, когда алел закат, Являлись нищий и влюбленный — Бездомный старец и солдат. Пока один надутым франтом Под окнами печатал шаг, Другой надтреснутым дискантом Молил о нескольких грошах. Она же — пусть уловку эту Ханжи суровые простят, — Бросала нищему монету, Влюбленному — лукавый взгляд, И оба удалялись вскоре, Равно довольные судьбой, Влюбленный с торжеством во взоре, Старик — неся два су с собой, А я, стоявший у окошка, Не видя их, — так был я мал, — Не знал, что сам влюблен немножко, И, что смешон, не понимал… «Давай поженимся!» — сказала Шалунья как-то мне шутя, — В поклонники она избрала Жандарма, а в мужья — дитя. Смущенный, сам себя не слыша, Я что-то ей пролепетал… Она шепнула строго: «Тише!» — Но пыл мой только жарче стал… А рядом, во дворце, где в зале От витражей полутемно, Солдаты в домино играли И пили старое вино.

490

Пепита. — В этом стихотворении отразились далекие воспоминания детства, когда поэт, мальчиком, сопровождал своего отца — тогда генерала наполеоновской армии — в военный поход в Испанию.

ЧЕТЫРЕ ВИХРЯ ДУХА

НАПИСАНО НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ КНИГИ ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА

Перевод Ю. Корнеева

Зловещий храм, сооруженный В защиту беззаконных прав! По этой плоскости наклонной Алтарь скатился, бойней став. Строитель жуткого собора, Лелея умысел двойной, Поставил рядом два притвора: Для света и для мглы ночной. Но этот свет солжет и минет; Его мерцанье — та же мгла, И над ПарижемРим раскинет Нетопыриные крыла [491] . Философ, полный жаждой мести, Своим логическим умом Измыслил некий Реймс [492] ,

где вместе Сидят два зверя за столом. Хотя обличья их несхожи: Один — блестящ, другой — урод, Но каждый плоть народа гложет И кровь народа алчно пьет. Два иерарха, два придела: В одном венчает королей Бональд, в другом де Местр умело Канонизует палачей. [493] Для тирании нет границы — Ее поддерживает страх. На тронах стынет багряница, Стекающая с черных плах.

491

…и над Парижем Рим раскинет нетопыриные крыла. — Намек на одну из основных идей Жозефа де Местра (см. прим. к стр. 604) о светской власти папы.

492

…измыслил некий Реймс… — В реймском соборе венчались на царство, начиная с XIII в., французские короли.

493

…в одном венчает королей Бональд, в другом де Местр умело канонизует палачей. — Французский реакционный политический писатель виконт Луи де Бональд (1754–1840) в книге «Теория политической и религиозной власти» (1796) и других сочинениях высказался за неограниченную власть монархии в союзе с церковью. Жозеф де Местр в своих сочинениях прославлял палача как необходимую и полезную в монархическом государстве фигуру.

ЛЕГЕНДА ВЕКОВ

СОВЕСТЬ [494]

Перевод М. Кудинова

С женою и детьми, покрыт звериной шкурой, Под проливным дождем, взлохмаченный и хмурый, Бежал от лика Иеговы Каин прочь; И прибыл наконец, когда спустилась ночь, К подножию горы, где полные печали Измученные сыновья ему сказали: «Мы здесь уляжемся на землю и заснем». Но Каин спать не мог: он думал, а потом Вверх посмотрел и там, в глубинах небосвода, Глаза увидел вдруг, не скрыла непогода Их взора. На него тот взор был устремлен. «Путь пройден небольшой!» — дрожа воскликнул он. И, разбудив жену и сыновей, он снова Возглавил их побег. Не говоря ни слова, Шел тридцать дней подряд и тридцать шел ночей, От шума вздрагивал, не расправлял плечей; Боясь взглянуть назад, он шел, с пространством споря, Без сна и отдыха. И вот на берег моря, В край, названный потом Ассуром, он пришел. «Здесь остановимся, — сказал он. — Я нашел Себе убежище, достигнув края света». И в небо мрачное он глянул, молвив это, И увидал глаза в бездонной глубине. Охвачен дрожью, закричал он: «Дайте мне Укрыться где-нибудь!» И сыновья в печали Смотрели на него и головой качали. Иавалу, отцу тех, кто живет в шатрах, Раскидывая их в пустыне и песках, Так Каин приказал: «Здесь натяни полотна!» И возвели шатер с его стеной неплотной, Камнями придавив полотнища к земле. «Ты видишь что-нибудь?» — спросила в полумгле Дочь сыновей его, ребенок нежный Цилла. «Глаза! — ответил он. — Мне жизнь моя постыла». Иувал, предок тех, кто в барабаны бьет И с гуслями в руках по улице бредет, Воскликнул: «Я могу соорудить иное!» Он Каина укрыл за бронзовой стеною. И Каин вновь сказал: «Глаза! Опять глаза!» «Мы крепость возведем, — Енох ему сказал.— Построим город, цитадель и много башен. Никто не подойдет — так будет город страшен. И все ворота в нем закроем на засов». И Тувалкаин, этот предок кузнецов, Стал город воздвигать ужасный, как проклятье. Покуда строил он, все остальные братья Прочь гнали тех, кто смел приблизиться к стенам, Глаза выкалывали им, а по ночам Из лука целились, пуская в звезды стрелы. Не полотно шатров — гранит рукой умелой Был поднят к небесам. Все плиты меж собой Связали намертво железною скобой, И толщина стены горе не уступала, И тень от башен тьмой равнину наполняла, И на вратах был знак: «Вход богу воспрещен». Когда ж увидели, что труд их завершен, То в башню каменную предка поместили. Он мрачно в ней сидел и так ответил Цилле, Спросившей у него, исчезли ли глаза: «Нет! Здесь они опять». А сыновьям сказал: «Хочу я под землей, как мертвецы в могиле, Укрыться навсегда, чтоб обо мне забыли И чтобы ничего не видеть мне вовек». Могилу вырыли. Спустился человек Под своды мрачные — он не считал ступени И в полной темноте уселся на сиденье. Потом прислушался. Не слышно ничего. Он был один. Глаза… смотрели на него.

494

Совесть. — В этом стихотворении Гюго развивает библейский сюжет о Каине, сыне Адама, убившем своего брата Авеля и проклятом за это богом (Иеговой).

НАДПИСЬ [495] (X век до P. X.)

Перевод В. Рогова

Я Меша, Кема сын [496] , могуч и венценосен. Я чащу вырубил столетних черных сосен И город в Африке воздвиг, Ваал-Меон, Двумя надежными стенами обнесен, И рек: тюрьма грозит владеющему домом, Который не снабжен проточным водоемом, Чтоб в пору зимнюю двухмесячных дождей Могли стада коров, овец, козлов, свиней, Что к пастбищам гурьбой идут при зное мая, Быть в городской черте, ее не покидая. Там я врата возвел, там башню я возвел. Я за Астарту в бой победоносный шел [497] , И Кем, Астарты муж, отец мой, всех грознее, Со мной Гад-Омри гнал, владыку Иудеи [498] . Ароэр я воздвиг, несокрушимый град — Там башню я возвел, возвел твердыню врат. Меня за доброту народы все хвалили, Подвластны мне, царю, Дибона [499] рати были, Что с песней гибель пьют, когда нужда есть в том, И цедят кровь орла с верблюжьим молоком. Судья и царь, я шел, мне лился на знамена Свет Кема, Бела свет, Астарты и Дагона — Сиянье четырех властительных светил. Из Ура к Тиру я подземный ход прорыл, Я Нево стал царем, вершины благородной, Лишь то я совершал, что небесам угодно. И ныне в склепе я смежил навеки взор, Но камень будет вам святыней с этих пор, Сжигайте же бетель перед моей могилой: Ведь это мощь моя всех в Нево истребила [500] , Все стаи воронов я вволю накормил, Я рынки голыми рабынями забил, Четыреста слонов добычу мне влачили, Все дети малые распяты мною были, Десницей я во тьму смёл злые племена И городам вернул былые имена. 17 июля 1870 г.

495

Надпись. — В 1868 г. археологами была найдена надпись на монументе, воздвигнутом древним моавским царем Мешой в память победы над Иудеей.

496

Я Меша, Кема сын… — Кем (точнее, Кемош или Камош) — главный моавский бог.

497

…за Астарту в бой победоносный шел… — Астарта, так же как упоминаемые ниже Бел (Ваал) и Дагон, — вавилонские божества.

498

…Гад-Омри гнал, владыку Иудеи. — Омри или Амврий (X в. до н. э.) — израильский царь, долгое время притеснявший Моав и завоевавший его северную часть. Как следует из упоминаний в Библии и из «надписи Меши», был разбит последним. Гад — одно из семитских племен, живших в древности к востоку от Иордана.

499

Дибон — один из городов, подвластных Гаду.

500

…мощь моя всех в Нево истребила… — Нево — гора, упоминаемая в Библии; такое же название носит один из городов, согласно «надписи Меши», отвоеванных им у Омри. Та же надпись гласит, что Меша умертвил в честь бога Кемоша всех жителей другого захваченного им города — Ахаба.

КАССАНДРА [501]

Перевод В. Рогова

Аргос. Перед дворцом.

Кассандра на колеснице. Клитемнестра. Хор.

Хор

Пред нами дочь царя, чей город — груда тлена. Как только довелось вкусить ей горечь плена, Она все клонит взор и уст не разожмет. Ни мрамор Пароса, ни Фулы чистый лед Не холодней ее, недвижной, бессловесной. Знать то о будущем, что смертному безвестно, — Сей дар внушил ей бог, пугающий, немой. Зловещий Аполлон, что полнит, скрытый тьмой, Додону шелестом и звоном лирным Фивы, Дал ясность мрачную троянке несчастливой. Она увидеть ход грядущего смогла; Отмщенья отсвет лег на гладь ее чела; Царевной, пифией, и жрицей, и рабыней Пришлось ей быть — удел, невиданный доныне! В квадриге узница сидит и не встает. Вслед пленным воинам глядит, смеясь, народ, Босым, измученным — их подгоняют пики, — И немота страшна, хотя забавны крики.

Клитемнестра

Эй, женщина, вставай. Ты не в стране своей.

Хор

Царица говорит. О, будь покорна ей.

Клитемнестра

Спеши. Тебя ль мне ждать? С тебя взыщу я строго, Я выхода царя жду ныне у чертога. Быть может, ты понять не в силах наш язык? Что ж, если за море к тебе он не проник В далекую страну, где ты взята добычей, Ответь мне знаками — то варваров обычай.

Хор

О, если б знать язык, родной ее краям! Такое же она внушает чувство нам, Как разъяренный зверь, безжалостный и грубый.

Клитемнестра

Я больше не могу. Сковал ей ужас губы. О Трое, скорбная, все думает она: Чтоб трепет испытать, на долгий срок должна Покрыться, как плащом, кровавой пеной дева.

Хор

Склонись перед судьбой. Я не питаю гнева. Сойди. Тебя зовет цепей тяжелых звон.

Кассандра

О небо и земля! О боги! Аполлон!

Аполлон Локсий

(во тьме)

Я здесь. Еще узришь ты зарево большое: Пыланье Аргоса, ответ сгоревшей Трое. 7 ноября 1876 г.

501

Кассандра, Клитемнестра. — В трагедии Эсхила «Агамемнон» (из трилогии «Орестея») царь Агамемнон, вернувшийся домой после победы греков над Троей, привез с собою пленницу, троянку Кассандру, наделенную пророческим даром; в темных исступленных речах она предсказывает убийство Агамемнона неверной женой его, царицей Клитемнестрой, и свою собственную гибель от руки царицы; все это скоро сбывается.