Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Гюго Виктор

РЫЖАЯ НУРМАГАЛЬ

Перевод Г. Шенгели

Нет такого дикого зверя, которого там не было бы.

Хуан Лоренсо Сегура де Асторга [453]

Меж черных скал холма крутого, Ты видишь, — роща залегла; Она топорщится сурово, Как завиток руна густого Между крутых рогов козла. Там, в темноте сырой и мглистой, Таятся тигры, там рычат Шакал и леопард пятнистый, Гиены выводок нечистый И львица, спрятавшая львят. Там чудища — отрядом целым: Там василиск, мечтая, ждет, Лежит бревном оцепенелым Удав и рядом — с тучным телом, С огромным брюхом — бегемот. Там змеи, грифы с шеей голой И павианов мерзкий круг — Свистят, шипят, жужжат, как пчелы, И лопоухий слон тяжелый Ломает на ходу бамбук. Там каждой место есть химере; В лесу — рев, топот, вой и скок: Кишат бесчисленные звери, И слышен рык в любой пещере, В любом кусте горит зрачок. Но я смелей пошел бы в горы, В лес этот дикий, в эту даль, Чем к ней, чьи безмятежны взоры, Чей добр и нежен лепет скорый, — Чем к этой рыжей Нурмагаль! 25 ноября 1828 г.

453

Хуан Лоренсо Сегура де Асторга. — Очевидно, имеется в виду маркиз де Асторга, один из авторов «Кансионеро» — сборника испанских народных песен, изданного в Валенсии в 1511 г.

ДЖИННЫ

Перевод Г. Шенгели

Как журавлиный клин летит на юг

С унылой песней в высоте нагорной,

Так предо мной, стеная, несся круг

Теней, гонимых вьюгой необорной.

Данте [454]

Порт сонный, Ночной, Плененный Стеной; Безмолвны, Спят волны, — И полный Покой. Странный ропот Взвился вдруг. Ночи шепот, Мрака звук, Точно пенье И моленье Душ в кипенье Вечных мук. Звук новый льется, Бренчит звонок: То пляс уродца, Веселый скок. Он мрак дурачит, В волнах маячит, По гребням скачет, Встав на носок. Громче рокот шумный, Смутных гулов хор. То звонит безумно Проклятый собор. То толпы смятённой Грохот непреклонный, Что во тьме бездонной Разбудил

простор. О боже! Голос гроба! То джинны!.. Адский вой! Бежим скорее оба По лестнице крутой! Фонарь мой загасило, И тень через перила Метнулась и застыла На потолке змеей. Стая джиннов! В небе мглистом Заклубясь, на всем скаку Тисы рвут свирепым свистом, Кувыркаясь на суку. Этих тварей рой летучий, Пролетая тесной кучей, Кажется зловещей тучей С беглой молньей на боку. Химер, вампиров и драконов Слетались мерзкие полки. Дрожат от воплей и от стонов Старинных комнат потолки. Все балки, стен и крыш основы Сломаться каждый миг готовы, И двери ржавые засовы Из камня рвут свои крюки. Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы! Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув, Вдруг рушится на дом с безумной силой. Всё бьют крылом, вонзают в стены клюв. Дом весь дрожит, качается и стонет, И кажется, что вихрь его наклонит, И оторвет, и, точно лист, погонит, Помчит его, в свой черный смерч втянув. Пророк! Укрой меня рукою Твоей от демонов ночных, — И я главой паду седою У алтарей твоих святых. Дай, чтобы стены крепки были, Противостали адской силе, Дай, чтобы когти черных крылий Сломились у окон моих! Пролетели! Стаей черной Вьются там, на берегу, Не пробив стены упорной, Не поддавшейся врагу. Воздух все же полон праха, Цепь еще звенит с размаха, И дубы дрожат от страха, Вихрем согнуты в дугу! Шум крыл нетопыриных В просторах без границ, В распахнутых равнинах Слабее писка птиц; Иль кажется: цикада Стрекочет в недрах сада Или крупинки града Скользят вдоль черепиц. Этот лепет слабый — Точно ветерок; Так, когда арабы Трубят в дальний рог, — Дали, все безвестней, Млеют нежной песней, И дитя чудесней Грезит долгий срок. Исчадий ада Быстрей полет: Вернуться надо Под адский свод; Звучанье роя Сейчас такое, Как звук прибоя Незримых вод. Ропот смутен, Ослабев; Бесприютен Волн напев; То — о грешной В тьме кромешной Плач утешный Чистых дев. Мрак слышит Ночной, Как дышит Прибой, И вскоре В просторе И в море Покой. 28 августа 1828 г.

454

Перевод М. Лозинского.

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

ПРЕЗРЕНИЕ

Перевод П. Антокольского

Я против всех, и все против меня.

«Романс об Арьясе»

I

Кто знает, как много работы бесчестной, Отчаянной зависти, лжи повсеместной, Глухой неприязни за каждым углом, Как умные люди исполнены дури, Какие безумствуют черные бури Вкруг этого юноши с ясным челом! Он мимо идет. А меж тем уже рядом Сплетенные змеи с погибельным ядом, И друг изменяет, и ближний солжет, И заговор зреет, и, прячась в засаде, Готов уже кто-то накинуться сзади, — Но юноша смотрит вперед. А если души чья-то брань и коснется, Крыло его пламенем гневным рванется, Внезапная молния ринется в тьму, — Но прежде чем вырвется лава наружу, Но прежде чем руки прибегнут к оружью, Он сам усмехнется и скажет: «К чему?» Он вспомнит, лишь стоит в былое вглядеться, Свободу и юность, отчизну и детство, И лиру, и сцену в гирляндах огней, И Наполеона, что был нам кумиром, И многих, покуда не понятых миром, Властителей будущих дней.

II

Ну что же, завистники! Слепо и тщетно Теснитесь вкруг гения стаей несметной! Раскаянья нет. Перемирия нет. Начните сначала! Удвойте старанья! Победой своей наслаждайтесь заране! Поет и не слышит и грезит поэт. Все ваши стенанья и вопли глухие Ничто перед силой творящей стихии. Хор славы не слажен и многоголос. И демонов крики, и ангелов пенье, — Все это — на площади людной скрипенье VНесчастных каретных колес. Он вас и не знает. Он скажет, пожалуй, Что летом кузнечикам петь надлежало, Что розам шипы отрастила весна, Что он и кузнечика не уничтожит, Что, кажется, роза в Бенгалии может Цвести без шипов, да не пахнет она. Да что разбираться! — Друзья ли, враги ли, Любой успокоится в тесной могиле. Души вдохновенной не тронут уже Ни лавры, ни трон, ни победные клики. Любое венчанье земного владыки Поэт презирает в душе. До хрипа кричали вы, — нет ему дела. Ведь горькая пена кормы не задела. Ступайте, не помнит он ваших имен. Трясли его зданье, губили работу, Дошли до одышки, до смертного пота, — Не знает о вашей усталости он.

III

Захочет, — и вашим ученым писакам Одним только взглядом, одним только знаком Их выклики в глотку вобьет, Придет и смешает их скопище грубо, Как ветер морской, и, куда ему любо, В далекую даль унесет. Несчетные полчища ваши в смятенье. Он всех покрывает одной своей тенью, Одним мановеньем ресниц, Одним дуновением с горной вершины Сметает он крохотный танец мышиный, И всех повергает он ниц. Светильники, ярко горящие в храме, Кумиры в цветах над ночными пирами, Очаг ваш, хранящий огонь, Ваш блеск, если даже других ослепит он, — Все меркнет от искры, что выбьет копытом Его пролетающий конь. 26 апреля 1830 г.

* * *

«Впустите всех детей. О, кто сказать посмеет…»

Перевод А. Ахматовой

Sinite parvules venire ad me.

Iesus [455]

Впустите всех детей. О, кто сказать посмеет, Что резвый детский смех лазурный шар развеет, Мной сотворенный в тишине? Друзья, кто вам сказал, что игры их и крики Тревожат гордых муз божественные лики? Бегите, малыши, ко мне! Резвитесь вкруг меня, кричите и пляшите! Мне взор ваш заблестит, как в полдень луч в зените. Ваш голос труд мой усладит. Ведь в мире, где живем без радости и света, Лишь детский звонкий смех, звуча в душе поэта, Глубинный хор не заглушит. Гонители детей! Вам разве неизвестно, Что каждый, в хоровод детей войдя чудесный, Душой становится нежней? Иль мните, что боюсь увидеть пред собою Сквозь творческие сны, где кровь течет рекою, Головки светлые детей? Сознайтесь! Может быть, настолько вы безумны, Что вам теперь милей, чем этот гомон шумный, Дом опустелый и немой? Детей моих отнять? Осудит жалость это, — Улыбка детская нужна душе поэта, Как светоч темноте ночной! Не говорите мне, что крик детей веселый Наитий заглушит священные глаголы, Что песню шепчет тишина… Ах! что мне, муза, дар поэзии и слава! Бессмертье ваше — тлен, тщеславная забава, — Простая радость мне нужна. И я не жду добра от жребия такого, — Зачем мне вечно петь для отзвука пустого, И для тщеславных петь забав, И горечь пить одну, и скуку, и томленье, И искупать весь день ночные сновиденья, Могиле славу завещав! Куда милее мне в кругу семейном радость, Веселье детское и мирной жизни сладость; Пусть слава и стихи мои Исчезнут, смущены домашней кутерьмою, Как перед школьников ватагой озорною Взлетают к небу воробьи! О нет! Среди детей ничто не увядает, И лютик, радуясь, быстрее раскрывает Свой золотистый лепесток, Свежей баллады слог, и на крылах могучих Взмывают оды ввысь, парят в гремящих тучах Отряды величавых строк. Стихи средь детских игр — и звонче и нетленней, Благоуханный гимн цветет, как сад весенний, А вы, что умерли душой, Поверьте мне, друзья, стихам на этом свете Поэзию дают резвящиеся дети, Как зори поят луг росой. Сбегайтесь, дети! Вам — и дом, и сад зеленый! Ломайте и полы, и стены, и балконы! И вечером и по утрам Носитесь радостно, как полевые пчелы, Помчится песнь моя и с ней мой дух веселый По вашим молодым следам! Есть нежные сердца, к житейскому глухие, Им сродны голоса и звуки золотые, Те, что услышаны в тиши, Обрывки яркие симфонии могучей, В ней гул морских валов и листьев рой летучий, Святая музыка души. Каков бы ни был мир грядущих поколений, И нужно ль вспоминать или искать забвений, Карает иль прощает бог, — Я жить хочу всегда с моей мечтой на свете, Но только в доме том, где обитают дети, Чтоб гомон их я слышать мог. И если ту страну увижу в жизни снова, Страну, чье возлюбил я царственное слово, Чьи скалы радуют меня, Где в детстве видел я полки Наполеона, Сады Валенсии и крепости Леона, Испания — страна моя! О, если посещу я снова край старинный, Где римский акведук протянут над долиной, Где древни призраки дворцов, — Пусть вновь везут меня под сводом золоченым Повозок, что всегда полны сребристым звоном Веселых круглых бубенцов. 11 мая 1830 г.

455

Пустите приходить ко мне детей. — Иисус (лат.).

* * *

«Когда мой фолиант, что на ночь я листаю…»

Перевод Инны Шафаренко

Куда мне путь направить?

Байрон

Когда мой фолиант, что на ночь я листаю, Иль повседневные домашние дела, Иль шум людской толпы, в котором смутно тают То чей-то смех, то крик, то ропот, то хвала, Иль суетных забот пустое мельтешенье, Заполнившее ход обычных, серых дней, Окутав пеленой мое воображенье, Надолго скроют свет от глаз души моей, Она, соскучившись и гневно топнув ножкой, Вдруг убегает прочь, беспечна и легка, Но всякий раз — одной и тою же дорожкой, — Как конь, который сам привозит седока; Она бежит туда, где под ветвистым кленом Средь бликов солнечных и птичьих голосов На ветке ждет мечта — и за щитом зеленым С ней вместе прячется в густой тени лесов. 27 июня 1830 г.

* * *

«Порой, когда все спит, я в тихом созерцанье…»

Перевод Инны Шафаренко

Порой, когда все спит, я в тихом созерцанье Под синим куполом, струящим звезд мерцанье, Сижу и слушаю неясный шум ночной… Часы летят, меня крылами задевая, А я, забыв о них, смотрю, как цепь живая Созвездий и планет кружится надо мной; За пляской дальних солнц слежу, слежу глазами, И верю: для меня горит лучей их пламя, Их тайный смысл понять мне одному дано. О, пусть я только тень в унылой жизни бренной, Но в этот дивный миг я — властелин вселенной И в небе для меня сиянье зажжено! Ноябрь 1829 г.

* * *

«Друзья, скажу еще два слова — и потом…» [456]

Перевод Э. Линецкой

Плачь, добродетель, если я умру!

Андре Шенье

Без грусти навсегда закрою этот том. Похвалят ли его или начнут глумиться? Не все ль равно ключу, куда струя помчится? И мне, глядящему в грядущие года, Не все ли мне равно, в какую даль, куда Дыханье осени умчит остатки лета — И сорванный листок, и вольный стих поэта? Да, я пока еще в расцвете лет и сил. Хотя раздумья плуг уже избороздил Морщинами мой лоб, горячий и усталый, — Желаний я еще изведаю немало, Немало потружусь. В мой краткий срок земной Неполных тридцать раз встречался я с весной. Я временем своим рожден! И заблужденья В минувшие года туманили мне зренье. Теперь, когда совсем повязка спала с глаз, Свобода, родина, я верю только в вас! Я угнетение глубоко ненавижу, Поэтому, когда я слышу или вижу, Что где-то на земле судьбу свою клянет Кровавым королем истерзанный народ; Что смертоносными турецкими ножами Убита Греция, покинутая нами; Что некогда живой, веселый Лиссабон На пытку страшную тираном обречен; [457] Что над Ирландией распятой — ворон вьется; [458] Что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется; [459] Что Дрезден борется с ничтожным королем; [460] Что сызнова Мадрид объят глубоким сном; [461] Что крепко заперта Германия в темницу; Что Вена скипетром, как палицей, грозится И жертвой падает венецианский лев, [462] А все кругом молчат, от страха онемев; Что в дрему погружен Неаполь; [463] что Альбани Катона заменил; [464] что властвует в Милане Тупой, бессмысленный австрийский произвол; Что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол; [465] Что царский ставленник над мертвою Варшавой Творит жестокую, постыдную расправу И гробовой покров затаптывает в грязь, Над телом девственным кощунственно глумясь, — Тогда я грозно шлю проклятия владыкам, Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком! Я знаю, что поэт — их судия святой, Что муза гневная могучею рукой Их может пригвоздить негодованьем к трону, В ошейник превратив позорную корону, Что огненным клеймом отметить может их На веки вечные поэта вольный стих! Да, муза посвятить себя должна народу! И забываю я любовь, семью, природу, И появляется, всесильна и грозна, У лиры медная, гремящая струна! Ноябрь 1831 г.

456

«Друзья, скажу еще два слова…» — В этом стихотворении дается картина разгула реакции в Европе в 1815–1830 гг., после организации Священного союза европейских держав для борьбы с революционным и национально-освободительным движением.

457

…Лиссабон на пытку страшную тираном обречен… — В 1823 г. войска Священного союза жестоко подавили буржуазно-демократическое движение в Португалии, где с начала XIX в. не прекращалась борьба против монархии, инквизиции и национального порабощения сперва Францией, потом Англией.

458

…что над Ирландией распятой — ворон вьется… — После необычайно жестокого подавления восстаний 1798 и 1803 гг. Ирландия окончательно потеряла национальную независимость, была присоединена к Великобритании и доведена английской колониальной политикой до крайней нищеты и разорения.

459

…что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется… — В 1831 г. в итальянском городе Модене произошло народное восстание против ненавистного австрийского гнета. Эрцгерцог Франц IV бежал в Австрию, но вскоре восстание было потоплено в крови.

460

…что Дрезден борется с ничтожным королем… — Под впечатлением французской июльской революции в 1831 г. произошло восстание в Саксонии; народ Дрездена сжег здание полиции; саксонский король вынужден был обещать конституцию.

461

…что сызнова Мадрид объят глубоким сном… — По распоряжению Веронского конгресса Священного союза стотысячная французская армия была брошена на подавление испанской революции 1820 г.; в 1823 г. она вторглась в Испанию, заняла Мадрид, и начался кровавый террор. Абсолютизм был восстановлен.

462

…и жертвой падает венецианский лев… — Купеческая республика Венеция, когда-то богатая и могущественная, попала в 1815 г., как и вся Италия, под австрийское иго. На гербе Венеции было изображение крылатого льва.

463

…что в дрему погружен Неаполь… — Республиканское восстание 1820 г. в Неаполе, возглавленное тайным обществом карбонариев, было подавлено в марте 1821 г. австрийскими войсками, которые восстановили на юге Италии абсолютизм.

464

…Альбани Катона заменил… — Кардинал Джузеппе Альбани, папский легат в Болонье, был известен кровавым подавлением болонского республиканского восстания 1831–1832 гг.; Марк Порций Катон Младший (95–46 гг. до н. э.), древнеримский трибун, боровшийся против Цезаря, лишил себя жизни, не желая пережить падения республики.

465

…что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол… — В 1815 г. Священный союз отдал Бельгию под власть Голландии, присоединив ее к Нидерландскому королевству, (В 1830–1831 гг. Бельгия добилась независимости.)

ПЕСНИ СУМЕРЕК

ПИРЫ И ПРАЗДНЕСТВА

Перевод В. Бугаевского

Огромен зал. Столу нет ни конца, ни края. Здесь празднества идут, и, вечно возникая, Волшебный длится пир, сияющий игрой Бокалов, серебра, посуды золотой. За пиршественный стол лишь мудрый не садится, Зато отыщешь там все возрасты, все лица: И воинов-рубак суровые черты, Юнцов безусых, дев лилейной красоты, Лепечущих детей и стариков брюзжащих, Томимых голодом и с жадностью едящих; И всех жаднее те, чей рот уже прогнил, И те, кто и зубов еще не отточил. Султаны, кивера, победные знамена, Орлы двуглавые, лев с золотой короной, И россыпь звездная на ржавчине щита, Рой пчел на багреце и лилий чистота, Шевроны и мечи, цепей и копий груды — Все то, что на гербах начертано причудой, — Крылатый леопард, серебряный грифон, — Все в пляске кружится, цепляясь за плафон, И, арабесками к ногам гостей спускаясь, Бесстыдно к чашам льнет, нектаром упиваясь. Полотнища флажков спадают с потолка К сидящим за столом, чтоб легче ветерка Коснуться их волос, — так ласточка крылами Касается травы, порхая над лугами. И все поет, звучит и светится вокруг, В магический клубок сплетая свет и звук. Летит в лазурь небес гул празднества нестройный… Венки, гирлянды роз… Воздвигнуть трон достойный Пирующий спешит тщеславью своему, И, цепью страшною прикованный к нему, Уйти бы рад иной, да цепь все тяжелее, — И крепче всех гостей хозяин скован ею. Всесильная любовь, которая подчас В титанов иль в богов преображает нас И в дивном пламени своем, смешав дыханье Мужчин и женщин, плоть приводит в содроганье; И похоть — оргий дочь, чей взор, сжигая кровь, Бессильно гаснет днем, чтоб ночью вспыхнуть вновь; Охоты бешенство, зеленые просторы, Призывный клич рогов, псари и гончих своры, Альковы, где шелка, кедр, бархат, анемон Вновь будят чувственность и отгоняют сон, Чтоб, женщину раздев, затейливые игры Могли вы с ней вести на мягкой шкуре тигра; Дворцы надменные, безумные дворцы — Чьей наглой роскошью пленяются глупцы, И парки, где вдали за дымкой синеватой Средь нежной зелени мелькает мрамор статуй, Где рядом с тополем раскинул ветви вяз, Где струны над прудом звучат в вечерний час; Стыдливость красоты, сдающейся без боя, Честь судей, что ведут торг истиной святою, Восторги зрителей, смиренных жалкий страх, Высокомерье тех, кто держит власть в руках, И зарево войны, волненья и тревоги Походов и боев; полип тысяченогий — Пехота, что идет, все повергая ниц, Разноголосый гул огромнейших столиц И все, чем армии и города затмили Лазурный свод небес, — дым, гарь и клубы пыли; И чудо из чудес, Левиафан-бюджет, С утробой, вздувшейся от множества монет, И золотом из ран своих кровоточащий, Но вечно жаждущий и новых жертв просящий, — Вот яства дивные, которые вокруг На блюдах золотых разносят сотни слуг. Но яства новые, внизу, в подвале черном, В лаборатории своей, склонясь над горном, Готовит для гостей искусною рукой Угрюмый чародей, зовущийся Судьбой. Хоть вечно требует каприз амфитриона Все новых блюд и яств, но, ими пресыщённый, Не знает гость иной, чего б еще поесть; Тут для пирующих один советчик есть — Их совесть или то, что совестью зовется. Она их зоркий гид, но так уже ведется, Что няньки будущих владык и королей Глаза во время игр выкалывают ей. Так вот избранники, властители вселенной, Чья жизнь полна чудес и счастье неизменно. Вот празднество богов… Как дивно все кругом, Как сладко все пьянит на пиршестве таком, Как в этой роскоши, скользя мгновенной тенью, Обворожают вас волшебные виденья, Как озаряет смех, что льется без конца, Блаженной радостью счастливые сердца. Как жадный взор спешит полнее насладиться Всем, что пылает здесь, сверкает и струится. Но вдруг в тот час, когда хмельные струны лир Вас, кажется, забыть заставили весь мир, Когда уже весь зал — со слугами, гостями — Стал факелом живым, пылающим цветами, И льется музыка все звонче и сильней, — Увы, когда уже достигнут апогей Разгула пьяного и только и осталось, Чтоб это сборище еще поиздевалось Над мерзнущей внизу толпою бедняков, — Вдруг с лестницы летит невнятный шум шагов, Там кто-то близится, стоит у входа в залу — Нежданный гость, хоть ждать его и надлежало. Не закрывать дверей… Пошире их открыть… Кто путь пришедшему посмеет преградить! С ним спорить нечего… Там смерть или изгнанье, Могила черная иль горести скитаний! Приходит смерть с косой, изгнанье держит плеть, Но призрак не дает себя и разглядеть. И, затмевая все огромной страшной тенью, По залу он идет, притихшему в смятенье, И, мигом отыскав добычу средь гостей, — Подчас из тех, кто был в тот вечер всех пьяней, — Уносит прочь ее с примолкнувшего пира, Не дав ей даже с губ стереть остатки жира. 29 августа 1832 г.

КАНАРИСУ [466]

Перевод П. Антокольского

Как легко мы забыли, Канарис, тебя! Мчится время, про новую славу трубя. Так актер заставляет рыдать иль смеяться, Так господь вдохновляет любого паяца: Так, явившись в революционные дни, Люди подвигом дышат, гиганты они, Но, швыряя светильник свой яркий иль чадный, Одинаково скроются в мрак беспощадный. Меркнут их имена средь житейских сует. И пока не появится сильный поэт, Создающий вселенную словом единым, Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, — Их не помнит никто, а толпа, что вчера, Повстречав их на площади, выла «ура», Если кто-нибудь те имена произносит, «Ты о ком говоришь?» — удивленная спросит. Мы забыли тебя. Твоя слава прошла. Есть у нас и шумней и крупнее дела, Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья Для твоей затерявшейся в памяти тени. По складам буржуа твое имя прочтет. Твой Meмнон онемел [467] , солнце не рассветет. Мы недавно кричали: «О слава! О греки! О Афины!..» — мы лили чернильные реки В честь героя Канариса, в честь божества. Опускается занавес пышный. Едва Отпылало для нас твое славное дело, Имя стерлось, другое умом завладело. Нет ни греков-героев, ни лавров для них. Мы нашли на востоке героев иных. Не послужат тебе ежедневно хвалами Журналисты, любое гасящие пламя, — Журналистам-циклопам который уж раз Одиссей выжигает единственный глаз. Просыпалась печать что ни утро, бывало, Разрушала она, что вчера создавала, Вновь державной десницей ковала успех, Справедливому делу — железный доспех. Мы забыли. А ты, — разве ты оглянулся, Когда вольный простор пред тобой развернулся? У тебя есть корабль и ночная звезда, Есть и ветер, попутный и добрый всегда, Есть надежда на случай и на приключенье, Да к далеким путям молодое влеченье, К вечной смене причалов, событий и мест, Есть веселый отъезд и веселый приезд, Чувство гордой свободы и жизни тревожной. Так на парусном бриге с оснасткой надежной Ты узнаешь излучины синих дорог. Так пускай же в какой-то негаданный срок Океан, разгрызающий скалы и стены, Убаюкает бриг белой кипенью пены; Так пускай ураган, накликающий тьму, Взмахом молнийных крыльев ударит в корму! У тебя остаются и небо и море, Молодые орлы, что царят на просторе, Беззакатное солнце на весь круглый год, Беспредельные дали, родной небосвод. Остается язык, несказанно певучий, Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, — Адриатики вечно живой водоем, Где Гомер или Данте поют о своем. Остается сокровище также иное — Боевой ятаган, да ружье нарезное, Да штаны из холста, да еще тебе дан Красный бархатный, золотом шитый кафтан. Мчится бриг, рассекает он пенную влагу, Гордый близостью к славному архипелагу. Остается тебе, удивительный грек, Разглядеть за туманами мраморный брег Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам. Да крестьянку, лениво бредущую с возом, Погоняя прутом своих кротких быков, Словно вышла она из далеких веков, Дочь Гомера, одна из богинь исполинских, Что изваяны на барельефах эгинских. Октябрь 1832 г.

466

Канарису. — Канарис Константин (1790–1877) — капитан на судах греческого флота, один из выдающихся деятелей освободительной войны против турецкого ига. Во главе нескольких храбрецов Канарис подплывал на брандере к турецким кораблям и поджигал их: в 1822 г. сжег адмиральский корабль турок и принудил их флот отступить от греческих островов, в 1824 г. таким же образом спас остров Самос, в 1825 г. пытался сжечь союзный туркам египетский флот. Греческий народ поднес Канарису лавровый венок.

467

Твой Мемнон онемел… — Мемнон — персонаж античной мифологии, сын гиганта Тифона и богини утренней зари Авроры. По преданию, его колоссальная статуя близ Фив, при первом прикосновении луча солнца, издавала мелодичные звуки, как бы приветствуя мать свою — зарю.

НАПИСАНО НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ КНИГИ ПЕТРАРКИ

Перевод М. Талова

Когда в моей душе, любовью озаренной, — О Лауры певец! [468] любовник просветленный! — Вдали от холода вседневной суеты Рождает мысль моя волшебные цветы, Тогда беру твой том, зажженный вдохновеньем, В котором об руку с священным исступленьем Покорность предстает с улыбкой роковой; Стихи твои, журча, кристальною волной, Капризно льющейся по отмели песчаной, Звучат поэзией любви благоуханной! Учитель! К твоему ключу спешу опять — Твой стих таинственный и сладостный впитать. Сокровище любви, цветок, на радость музе Благоухающий, как в старину в Воклюзе [469] , Где через пять веков, с улыбкой на устах, Я, прочитав его, молюсь тебе в мечтах. Вдали от городских сует и мрачных оргий Твои элегии, стыдливые восторги, Как девы нежные с застенчивой душой, Мелькают предо мной прекрасной чередой, Храня в изваянных сонетах, как в амфорах, Твой дивный стиль и с ним — метафор свежий ворох! 14 октября 1835 г.

468

О Лауры певец!.. — Сонеты Франческо Петрарки (1304–1374) обращены к героине его любовной лирики Лауре.

469

Воклюз — городок на юге Франции, близ Авиньона, где одно время жил Петрарка.