Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
— Я ничего не боюсь, — говорит он.
— А чего вас бояться? — говорит Маракушев Николай Терентьевич вызывающе, а сам смотрит на Шулейкина, словно ждет его распоряжений.
Я резко поворачиваюсь к нему.
— А вы еще откуда взялись? — говорю я ему очень обидно. Но он не обижается. Только бы не сорваться. Пусть знают!.. Еще бы мне широко улыбнуться, помахать им рукой и выйти… Не могу…
— Вы не вмешивайтесь, — говорит Маракушеву Шулейкин.
Они уже между собой воюют. Ладно, у меня тоже свои соображения на сей счет…
Второе
— И всю ночь будем работать? — спрашиваю я.
— Всю ночь и будем, — говорит Виташа. — Это вам не в городе в постельке спать. — Он смеется. Он смотрит на меня. — Ничего, мускулы развивать надо. — Он уже хохочет. Он не может уже удержаться. — Покрутите машинку!.. — Потом он успокаивается, говорит серьезно: — Надо ведь колхозу помочь…
Как ему приятно сообщить мне это!
— А ты что, против постельки? — спрашиваю я. — Ты считаешь, что это только для городских сибаритов? Да, Виктор Павлович?
— Я пошутил, — говорит он, и сплевывает на пол, и наступает валенком на плевок.
Нет, нет, никаких вопросов. Разве я возражаю?.. Хоть и есть во всем этом какая-то несуразица… Ладно, учись, дурак. Учись высокому искусству веяния овса… Ладно, не спрашивай. Жизнь так коротка… А что, если тот мешок овса, что тебе суждено провеять, и есть то главное, во имя которого — все? Учись, дурак… И торопись… Виташа посмеивается, но у него узловатые сильные руки… Черт! Неужели до сих пор сильные руки — самое прекрасное, что создал человек?.. Ладно, не спрашивай… Ладно, молчу… Мы будем веять ночью… Ладно. Днем мы будем учить крестьянских детей быть прекрасными. Ладно, мы пренебрежем постельками… Лейся, золотой овес!.. Трещите, закрома!.. Что делают из овса? Крупу «Геркулес», печенье, овсом кормят лошадей… Машинам нужен бензин…
— А вы тоже идете в ночной поход? — спрашиваю у Шулейкина.
— А как же, — говорит он и пытается обнять сам себя правой рукою. Странная манера.
— Почему это он так делает? — тихонько спрашиваю у Виташи.
— А черт его знает. — Виташа сплевывает и растирает плевок валенком.
— Ну, теперь началось, — говорит Маракушев, — теперь на месяц… Понеслась!..
— Вам-то уже не впервые, кажется, Николай Терентьевич, — говорит Шулейкин обиженно. — Вы-то чего возмущаетесь?
— Гы, гы, — растерянно смеется Маракушев, — я не возмущаюсь, я так…
Мы шагаем по грязной дороге. Впереди — овраг. За оврагом — Васильевка. Там — редкие огоньки. Там — Вера Багреева. Она воду несет на длинном изогнутом коромысле.
Все растянулись цепочкой. По одному. Только Виташа идет со мною рядом.
— Надо было попроще одеться, — говорит он.
— Опроститься? — смеюсь я.
— Пылью все забьет… Грязь…
Воздух ночной свеж и чист. И холодок бодрящий. И что-то есть прекрасное в том, как мы движемся по этой дороге. И я иду… Где-то, куда-то, в какую-то Васильевку. Ладно, Виташа, твоя снисходительность великолепна, но я вдоволь порылся во фронтовой земле, и если ты не знаешь, что это такое…
— Ты знаешь, почему у Шулейкина шрам через весь нос? — спрашивает Виташа шепотом.
Откуда же мне знать…
— Он приударял за одной вдовой тут, а она не хотела… А он в окно к ней полез… Она взяла серп… — Виташа смеется прямо мне в ухо, — и тем серпом его по носу…
— А может, он любил ее?
— Любил, — шепотом смеется Виташа. — Любил, — смеется он, когда Васильевка почти вся остается сзади. — Любил, — смеется он мне в ухо и кивает на крайнюю избу. — Вот здесь она живет. Дочка ее, Вера Багреева, у тебя учится. Как утка ходит… Это мать ее… Вдова эта. — Он вертит головой и сплевывает на дорогу. — Любил… — смеется он тихонько. — Шулейкин — кобель, — говорит он, когда мы уже приступаем к работе. — Любил… — смеется он украдкой.
…Я стою у веялки. Я верчу ручку барабана. Вертеть легко. Хоть до утра верти.
По сараю гуляет сквозняк. Пыли действительно много. И полова золотая кружится в воздухе. Две керосиновые лампы на столбах висят. Лица у всех медного цвета. Из рукава матерчатого вытекает зерно. И какие-то бабы, закутав платками лица, отгребают его. И кто-то погружает в зерно лопату и сыплет его в подставленный распахнутый мешок.
А я кручу ручку. Рраз… рраз… рраз… Одно и то же.
Проходит с мешком Маракушев.
— Где Виктор Павлович? — кричу ему.
— Сено в сарае укладывает.
Нашел работенку, сельский житель! Сено… Легкое, как пух, сухое, душистое… Сено…
— А Шулейкин?
Маракушев сбрасывает мешок с плеча. Машет рукой куда-то в сторону. Ухмыляется неопределенно.
И этот смылся… Ну ладно. Берегись, Виташа. Я тебя перекручу, я над тобой посмеюсь…
— Вы крутиґте, крутиґте, — говорит мне баба.
— А я и так кручу, — говорю я. — Вот сейчас пиджак сброшу, еще веселей пойдет.
— Не надо сбрасывать, полова по телу разлезется, — говорит другая.
— Жарко, — говорю я.
Там, у Виташи, сено. Оно прохладное и ароматное. Виташа стреляный воробей. Он знает, где получше…
— Вы ее крутите получше, ручку-то…
— Как еще получше? Так, что ли?..
— Да хоть так…
Пожалуйста, могу и так. Как угодно могу. Лишь бы полова эта проклятая не летела в мою сторону… Она забирается за воротник, и маленькие колючие зверьки разбегаются по всему телу, и нет от них спасения. И пыль смешивается с потом. Лезет в нос, в уши, в рот, и легкие…
А вот ходит в распахнутом полушубке председатель колхоза Абношкин (фамилия-то какая!). Он толст и угрюм. И сопит громко. Даже сквозь грохот веялки слышно. Он ходит и понукает… Почему я должен крутить эту ручку?.. Дышать этой пылью?.. Может быть, он будет собирать материал для задуманной монографии о Толстом? А может быть, она и не нужна? И ничего не нужно? Только овес, золотой овес, душистый овес, ядовитый… Только этот несовершенный механизм, унижающий человека?.. Что нужно?
А у Виташи — сено… Проморгал я. Лечь бы лицом в прохладное сено и раскинуть руки, чтобы они отдохнули. И чтобы поясница отдохнула…