Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
— Так, — говорит Мария Филипповна, и губы у нее становятся белыми. — Уж такого я нипочем не ожидала.
— Вы, наверное, плохо к уроку готовитесь? — спрашивает меня Шулейкин.
— Бедный Пушкин, — говорит Мария Филипповна.
Она начинает тоненько хохотать.
— Что это с вами? — спрашиваю я резко.
— А грубить не надо, — говорит мне Шулейкин.
Виташа молчит.
Они сидят вокруг меня, как кочевники вокруг костра. Словно они долго мерзли и теперь можно погреться.
— Вы записываете? — спрашивает Шулейкин у Марии Филипповны.
— А как же, Михаил Андреевич, — говорит она, — ну конечно… — и записывает. Ведет протокол.
— А что вы скажете об уроке, Виктор Павлович? — говорит Шулейкин.
— Что я скажу… — говорит Виташа и незаметно по-приятельски мне подмигивает. — Так уроки проводить нельзя, конечно… Всякую чепуху несут учащиеся. Их нужно направлять. А то сегодня им Пушкин не понравится, завтра — Толстой…
— Правильно, — говорит Мария Филипповна. — А еще университет кончили! — говорит она радостно.
— Вы бы лучше на уроки литературы не посылали пионервожатых, — говорю я Шулейкину. — Делу от этого пользы нет.
— Вы так думаете? — улыбается Шулейкин.
— А вы не кичитесь, — говорит мне Мария Филипповна.
— Класс доведен до катастрофы, — говорит Шулейкин.
— Да, — говорит Виташа. — Теперь до конца года и не выправить.
— Кошмар какой-то, — говорит Мария Филипповна.
— Надо в облоно сообщать, — говорит Виташа, — доигрались.
И он тоже!..
Я встаю:
— Теперь мне остается сдать дела, наверное?
Как я могу объяснить им все? Все, что произошло? Все, что произошло со мной и с ребятами? Что-то рухнуло, упало. Пыль и обломки. А поднять-то и некому.
— Это уже трусость, — говорит Шулейкин. — Надо не бежать, а бороться. Исправлять положение.
Лучше мне уехать. Это не моя стихия — учительство. Я желаю вам всего лучшего. Я не сержусь на вас нисколько. Просто мне показалось, что что-то мы делаем не так…
— Ничего я исправить не смогу, — говорю я.
— Нет таких крепостей, — говорит Виташа и смеется, поглядывая на Шулейкина.
— Не буду я ничего исправлять, потому что я ничего не портил.
Не может все-таки быть так, чтобы я был прав, а все не правы.
— Не можете — научим, не хотите — заставим, — смеется Шулейкин.
— Это вы серьезно?
— Что вы, что вы, — говорит он, уже не улыбаясь, — это же армейская поговорка.
…Виташа догоняет меня на улице:
— Абношкин-то, а? Мария Филипповна чуть не подавилась.
— А ты? — спрашиваю я.
— А что — я? — говорит Виташа. — Что мне с Шулейкиным спорить? Это ведь ничего не даст. Он за свое место держится будь здоров! Он спец других давить.
Большие валенки Виташи похожи на заношенные ботфорты Петра Великого.
Потасовка
Ночь.
Грипп, который душит меня, невысок и вкрадчив. Он весь в белом. Только кончики пальцев черны. И глаза у него горят неясным тусклым пламенем.
Слышали ли вы рассказы о гриппозной иголке? Что-то кружится перед глазами, мягкое и ускользающее; кружится то медленно, то неистово; то становится почти микроскопическим, готовым вонзиться, то разрастается невероятно; и все время слышится звук, похожий чем-то на беспрерывный злорадный хохоток, на вой ветра, на пение пчелы… Почему это названо иголкой, не знаю. Но в детстве я кричал сквозь бред: «Иголка!.. Иголка!..» — и старался укрыться от нее, и никто из взрослых не мог меня понять.
— Иголка!..
Ни на фронте, ни в госпитале она не возникала передо мной. А вот сейчас закружилась снова.
Я слышу ее почти забытый голосок и опять, как тогда, не могу ее разглядеть.
И вдруг из облачка, которым она окружена, проявляется лицо Шулейкина. Он смотрит на меня маленькими глазками.
— Здорово вас прихватило, — говорит он.
— Здорово, — говорю я. Шепчу. — Иголка, — говорю я.
— Давайте я вам полотенце на лоб мокрое… — говорит он.
— А-а-а, — говорю я, — полотенце на лоб?.. А потом пальцами за горло?..
Опять визжит иголка и устремляется в меня. Распухает, распухает… Холодное, мокрое ложится на лоб… И из этоговылезает Шулейкин. Он отряхивается от воды. Он пытается обнять себя правой рукой. Как это смешно…
— Зачем вы это делаете?.. Что это должно обозначать?
— Мокрое — это хорошо, — говорит он.
Я ведь не о том его спрашиваю.
Жужжит иголка, похожая на веретено.
— Сильно вы простудились, — говорит Шулейкин. — Надо одеваться потеплее…
— Все вы жулики, подделыватели оценок, — говорю я.
— Беречься надо, — говорит он. — У нас ведь врача не дозовешься…
— Вы меня подлогам учите?.. — спрашиваю я.
— Тут с врачами туго, — говорит он. — Это не Москва.
— А мы ведь налоги платим, — говорю я.
— Ну ладно, ладно, — говорит он, — при чем тут налоги?