Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
И я просыпаюсь.
Ночь.
Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
— Мне сны снятся или это явь? — спрашиваю я.
— Сны, — говорит он. — Это бывает при гриппе… Реальные картины.
— Вы мне свою жизнь рассказывали, — говорю я.
— Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, — говорит он.
— Значит, мать Веры Багреевой — это сплетни? — спрашиваю я.
Он
— Здесь сплетни любят, — говорю я.
— Конечно, место маленькое. Все на виду.
— И в учительской что ни скажи — сразу везде известно.
Он смеется, потом говорит:
— Анекдот вспомнил. Один жалуется: безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать — и весь город повторяет.
— Вы еще молоды, — вдруг говорит он. — В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают…
— А что мне люди?
— Так, на всякий случай.
— Да плевал я на все.
— Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
— Ну и говорил. Плевать мне…
— И что колхоз в Васильевке развалился?
— А что? — спрашиваю я. — Разве не так? Ну и что?
— Ничего, — говорит он.
— А, наплевать, — говорю я.
— Надо поосторожнее, — говорит он.
— А я ничего не говорил! — кричу я. — Не говорил…
И просыпаюсь.
Утро.
В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость — руки не поднять.
Вдруг Вера Багреева зайдет навестить. А может быть, приснится… А может быть, и это утро мне приснилось… А может быть, и не приснилось…
Картошка
— Конечно, — говорит Маракушев, — без картошки мне нельзя. У меня четверо… Гы-гы… — И говорит Шулейкину благодушно: — Вот этот участочек мне подходит…
— Видите, как хорошо, — улыбается Шулейкин. — А в прошлом году вы всё кричали…
— Гы-гы… — говорит Маракушев, — чего вспоминать…
— А вы помните, как в прошлом году кричали? — говорит Шулейкин.
— Ну чего вспоминать, — говорит Маракушев.
Шулейкин на плане участков делает пометки карандашом. Клара Ивановна записывает в блокноте.
— Мне бы вот этот участочек. — Кто-то из учителей тычет пальцем в план.
— Вам ведь уже выделили, — говорит Мария Филипповна, и губы ее белеют.
— А мне бы вот этот, не этот, а вот этот…
— А у меня самый худший в прошлом году был, — смеется Виташа, — вот уж теперь я разговеюсь!
— А вам, Виктор Павлович, — говорит Шулейкин, — остается прошлогодний.
Картошка бессловесна? Это предрассудок. Виташа кричит. А перед моими глазами возникает желтоватое тело картофелины. Она таращит свой глазок. Кожура лохмотьями колышется на ее теле…
— Тише, — говорит Клара Ивановна и кивает на дверь учительской. — Там ведь учащиеся. Тише.
— Что — тише? — говорит ей кто-то из учителей. — Себе лучший кусок забрали, а теперь — тише…
— Да с какой стати я опять ту же самую дрянь брать должен?! — кричит Виташа.
Он стоит у стола. Его растоптанные, латаные валенки отбивают какой-то незнакомый танец.
— У меня тоже, разве это участок? — говорит Мария Филипповна, словно сама себе. — Две березы посередине. Самый что ни на есть плохой участок…
— Давайте поменяемся, — говорит кто-то.
— А где у вас?
— У пруда…
— Ишь вы какой, — говорит Мария Филипповна. — Деловой какой!..
Шулейкин сидит наклонив голову. Он делает вид, что углубился в план. У Клары Ивановны испуганное лицо. Растерянная улыбочка дрожит на губах.
— Тише, — просит она, — ну как вам не стыдно!
Желтая картофелина отскакивает от одного к другому. С нее срывают последнюю одежду. Она размахивает руками, пытаясь отбиться.
— Дверь, — говорит Шулейкин. — Закройте же дверь!..
А меня это не касается. Меня это не касается… А картофелина (еще сырая, еще не родившаяся даже) кричит душераздирающе.
— Перестаньте кричать, — морщится Шулейкин.
— Да перестаньте же, — почти плачет Клара Ивановна.
— Вы же учитель, — говорит Шулейкин.
— А чего же вы несправедливости…
— Что?
— Несправедливую…
— Что?
— Да дайте договорить! — кричит Виташа.
— Ну договаривайте, — мягко говорит Шулейкин, — ну договаривайте, пожалуйста…
— Ну? — говорит Клара Ивановна.
— Да брось ты, — говорю я Виташе. — Из-за картошки какой-то…
— Как не стыдно, — говорит Маракушев.
— Ты-то уж молчал бы, — говорит ему Виташа. — Мне бы твой участок…
— Гы-гы, — говорит Маракушев и уходит из учительской.
— Не умеют себя вести, — говорит Мария Филипповна и уходит следом.