Деяние XII
Шрифт:
– Алоиса пока оставим, – пробормотал он себе под нос. – Ещё пригодится…
Он окинул прощальным взглядом окровавленную груду тел, и вприпрыжку побежал к чёрному выходу, громко и фальшиво напевая:
– All in all you're just another brick in the wall…
10
Всё следил, чтоб не было промашки,
Вспоминал всё повара в тоске.
Эх, сменить бы пешки на рюмашки —
Живо б прояснилось на доске!
СССР, Узбекистан,
Здесь было много ковров, ярких подушек и ватных курпачи, сияла начищенная медь курильниц и красовались вышитые панно-сюзане. Здесь витал запах жжёного исырыка, отгоняющего комаров и злых духов. Городской шум не в силах был прорваться сквозь узкие окна, выходящие в айван. И если бы прохладу на хозяина навевали опахала в руках пары рабынь, а не два мощных аппарата Московского вентиляторного завода, можно бы было решить, что время воротилось лет на двести.
Хозяин был бы не против. Хабибулло Абдулрустем (по паспорту Рустамов), директор агропромышленного комбината имени Ленина, потомственный дехканин, не любил свое время. Гораздо комфортнее он чувствовал бы себя бием Омар-хана, а ещё лучше – амира Темурленга. Правда, в Аламуте периода его расцвета жить никогда не мечтал, хотя к Хасану ибн Саббаху испытывал величайшее уважение.
В легком шёлковом халате и парчовой тюбетейке, он развалился на суфе перед дастарханом, исконным способом – руками поедая из большой фарфоровой пиалы ароматный ферганский плов, кроме обычной зиры, щедро заправленный анашой. В таком сочетании благословенный кейф подкрадывался незаметно, но зато был прочным и долгим. Вскоре мысли приобрели причудливую весёлость, и неспешно двинулись непрерывной чредой, словно верблюды каравана.
Ему нужен был хороший отдых и много удовольствий – дела шли неважно. Они и так становились всё хуже и хуже, с тех пор, как в Кремле сменился большой хозяин. А сегодня вдруг стали совсем плохи. Утром по правительственной связи позвонил Шараф и бесстрастным голосом рассказал, что встречал в аэропорту республиканской столицы возвращающегося в Москву из Индии азербайджанца, ставшего недавно председателем КГБ. Новый генеральный был его предшественником и уже давно подбирался к Шарафу. Теперь вся власть была в его руках. Азербайджанец пробыл в Ташкенте ровно столько, чтобы передать главе республики, что больше Кремль терпеть его не намерен. Он должен был уйти сам, иначе могло случиться всё.
Хабибулло понимал: удар нацелен не против Шарафа – ширмы с серпом и молотом, а против него, истинного, хоть и скрытого владыки, за последние годы практически поднявшего из исторического небытия былую традицию власти. Генеральный, конечно, знал это, но речи не было о том, чтобы вынести на публику тот факт, что в красной туше СССР удобно расположилось феодальное ханство. Шараф уйдет, на его место сядет послушная марионетка Кремля, а с ним, Хабибулло, разберутся тихо – в конце концов, формально он персона невеликая – директор колхоза есть всего лишь директор колхоза.
Как часто бывает у потребителей гашиша, сладостная эйфория в миг сменилась жгучей тревогой и тоской. Верблюды мыслей оцепенели и сбились в испуганную кучу. С заколотившимся вдруг сердцем Хабибулло откинулся на подушки, представив подвалы Лубянки и расстрельную стенку. Это, конечно, не возрожденные им в республике по-тихому страшные зинданы, в которых люди гниют заживо, или казнь через отсечение головы. Но Хабибулло не желал умирать никаким способом, испытывая животный ужас от одной мысли о смерти. Да, плохой из него вышел бы федаин… Однако у Владыки Аламута были не только убийцы хашишийун, но и направлявшие их мудрые пиры, и вестники да`и.
Именно таким и видел себя Хабибулло Исмаилович Рустамов, коммунист и Герой социалистического труда, теневой глава республики, про которого посвящённые думали, что он правоверный мусульманин и патриот Узбекистона, не дающий урусам окончательно установить в этой стране свою власть. Однако посвящённые ещё глубже (таких было очень немного) знали его как пира Ферганы, верноподданного Мавлана Хазира Имама Шаха Карима ал-Хусайни, известного так же как Его Королевское Высочество принц Ага Хан IV, сорок девятый имам всех исмаилитов.
Мысль об этом вернула эйфорию на место. Верблюды повеселели и вновь тронулись в своё бесконечное путешествие. Ничего плохого с ним не случится. Шарафу, конечно, придется уйти, из Москвы прибудет какая-нибудь комиссия. Но на всякую комиссию есть методы её ублажения… А за ним, Хабибулло, стоит не только могущественный ферганский клан совчиновников, но и вся невидимая империя Ага Хана, и она не даст ему погибнуть. Как всё будет, он не знает, но наверняка выйдет и из этого положения – бывали и поопаснее.
«Иншалла!» – хоть этого «Алла», говорят, и нет. Несмотря на свой высокий уровень в исмаилитской иерархии и приобщение к внутреннему знанию аль-батын, тайная доктрина его интересовала мало. Та’виль и хакаик его не занимали, и ему было наплевать, кто в текущем мировом цикле станет ан-натик – «говорящим» и ас-самит – «молчащим», тем более что тот и другой, как понял он из объяснений халифов – всего лишь зеркальное отражение какого-то вселенского миража. Единственное, что он твердо усвоил из всей фантасмагорической концепции тариката – никакого Аллаха нет. А значит, можно забыть молитвы, которым забивала ему в детстве голову тёмная мать. Правоверные, окружавшие его, были уверены, что, уйдя с глаз кафиров, он благочестиво творит намаз, на что он лишь саркастически улыбался. Ему достаточно было чувствовать над собой давление кремлёвских властей, Аллаха ещё не хватало… Всю жизнь, от бесштанного детства в саманном кишлаке, он рвался к свободе – от всего. Потому и воспринял с таким вниманием поучения заползшего в кишлак да`и из Горного Бадахшана. Односельчане принимали того за обычного дивону. А исмаилитский посланник, похоже, разглядел в чумазом мальце нечто многообещающее. И оказался прав.
Позже, когда Хабибулло заочно учился в высшей партийной школе, он отметил, что коммунисты относятся к Аллаху точно так же, как исмаилиты. То есть, не попадись на его пути да`и, он, быть может, стал бы преданным коммунистом, как Шараф. Но к тому времени был слишком тесно повязан с тайными делами ордена, да и КПСС для него олицетворяла ненавистную власть урусов. Кроме того, коммунистам после смерти ничего не полагалось, а он уже свыкся с мыслью, что его ожидают бесчисленные воплощения в иных телах – танасух, и он вечно будет жить на земле, есть вкусную пищу, заниматься любовью с девочками и мальчиками, убивать врагов. Эта сладостная перспектива начисто отодвинула нахлынувшую было панику.