Действующие лица (сборник)

Лейкин Вячеслав

Про Фалалеева

«Как я себе надоел!» – провыл Фалалеев,Обращаясь непонятно к кому.Непонятно кто тут же сделал вид,Что его не существует.«Во лбу мозжит, – продолжал Фалалеев, —В груди еле барахтается,Ливера меж собою скандалят,А я отдувайся.Предлагаешь – не берут,Намекаешь – не дают,Едва войдут в твоё положение,Оно тут же становится безнадёжным.Солнце встаёт не всегда,И видно, что с неохотой,Что же касается женщин,То стыдно сознаться…»«Как ты мне надоел, Фалалеев!» —Простонал непонятно кто,Выходя из себя небольшими толчками.Фалалеев от неожиданностиТут же сделал вид, что счастлив.Так и застыл с этим видом,Держа на раскрытой ладониРасписное яйцо птицы Сирин.23.11.2011

Про счастье

Хочется стать солидным,Но совершенно непонятно,До какой степени следует раздуваться:С одной стороны, хорошо бы ещё немного,А с другой – может лопнуть кожаИ будет больно.Хочется стать любимым,Но совершенно непонятно,До какой степени следует раздеваться:С одной стороны, хорошо бы ещё немного,А с другой – обнажатся шрамыИ будет стыдно.Хочется стать богатым.Но совершенно непонятно,До какой степени следует продаваться:С одной стороны, хорошо бы ещё немного,А с другой – закупят всегоИ будет противно.Хочется стать свободным,Но совершенно непонятно,До какой степени следует расковаться:С одной стороны, хорошо бы ещё немного,А с другой – закуют совсемИ будет обидно.Хочется стать счастливым.Но совершенно непонятно,До какой степени следует быть счастливым:С одной стороны, хорошо бы ещё немного,А с другой стороны,Ведь хочется быть солидным,Хочется быть любимым,Быть богатым, свободным —Господи, дай мне силы!1981

Сюжеты

Действующие лица

Максим Петрович – господин в летах;Всегда умыт, побрит, благонамерен;Разводит рыб, прикармливает птах;Его кумиры – Диккенс и Каверин.Не пьёт. И вечно палец на устах.Его в четвёртом

действии вдоваНаталья Александровна Серова.Умна, подвижна, где-то нездорова,Порой неутомительно суроваИ всякий раз по-своему права.Их дети: Николай, угрюм, сутулИ мнителен – то кровь сдаёт, то стул;Упёрт – ему не просто надо верить,А тут же приспособить и примерить.И губы дудкой, словно что-то сдул.Его сестра Елена, красотыНевыносимо терпкой; и при этомЕё глаза так праведно чистыИ речи так затейливо пусты,Что впору взвыть… Похоже, что с приветом.Их общий друг Вадим. Всегда готовВ пылу полупрописанных понтовВдруг перед ближним выпотрошить душу,Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,Вверяя волю призрачному кушу.Корней Козлов – поэт и психопат.Влюблён в Елену зло и невпопад:То станс ей впарит, то зашлёт маляву.Весьма плешив и там же конопатИ обожает жидкую халяву.Ещё туда бывает медсестра,Довольно жизнерадостная Надя,Сосед пасётся, жалуясь и гадя,Приехавший из Аргентины дядяФасует прах фамильного костра.И наконец, ручной орангутанг,Когда-то кем-то привезённый с Явы.Неуязвим и грузен, что твой танк.Сперва служивший разве для забавы,Вдруг статус поменял и как бы ранг.Весь этот сонм, паноптикум, кружокТо волю имитируя, то муку,Пытается вогнать в один прыжокАляповатой страсти пережог,Помноженный на сумрачную скуку.Но вот неотвратимей бумерангаПричудливый грядёт апофеоз:Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,Величественный, как радикулит,Вдруг возникает некоторый Босс.С Еленой, оказавшейся Лилит,Он вертит на просцениуме танго…Финальный монолог орангутангаУгрюмо неизбежное сулит.2011

Джузеппе Тартини.

Скрипичная соната «Трель дьявола».

Что протодьявол наиграл Тартини,Вполне бы мог напеть ему Господь,Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,Нашелестеть взъерошенной листвой.И музыка была бы той же самой,Но не «Сонатой дьявола», а, скажем,Канцоной Херувимскою звалась.Какая, бог мой, разница, где взяли,И как назвали, и кому припёрлоВоспринимать буквально. Лишь бы звукНе рвал ушей, гармония не сякла,Форшлаги там и прочие мордентыНе забивали полногласье темы…И кстати, вот вам трепетный сюжет:Тартини пьет мартини на картине,Висящей на обшарпанной стенеХарчевни, натурально падуанской,Поблизости Капеллы дель Арена,Расписанной неутомимым Джотто,Когда еще не токмо что Тартини,А вообще… когда Господь был молод,Насмешлив и амбициям не чужд.Так вот, на этом тусклом полотнеТартини – так свидетельствует подпись —Сидит один и пьёт, а перед ним,Естественно, тартинки. И тритонВ аквариуме жмурится. И трутниПорхают вместо мух. И тара-тина —Пощипывает лютню в глубинеКружала недоразличимый некто…Так, помнится, играл в «Пищевике»,В кафе «Восток», на публике, смердящейВо все пазы, на латаном альтеКолтрейна, Дюка, Паркера, БишеПолузабытый ныне Кунцман Рома…А Люций Фер – так, вроде бы, зовутЛютниста падуанского – он тожеПлевать хотел на публику, тем пачеЧто никого и не было, одинСиньор Джузеппе, новую бутыльОткупоривший, вдруг переменилсяИ замер: люциферовский пассаж,Случайно соскочивший и развившийСебя в неукротимой простоте,Вдруг оказался именно таким,Каким воображал его маэстро,А различить не мог…И вдруг отверзлосьИ как-то так само собой сплелосьВ искомую мелодию. А дьявол,Неясным боком вставленный в названье,Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,Побойся бога, я-то здесь при чём?»15.07.2008

Визит

«Как дурно ощущать себя бездарным,Раздаренным, дрянным, дыроголовым,Торчащим среди дня столбом фонарным,Свободным от ветвей стволом еловым,В то время как ровесник беднолобый,По случаю заклавший душу бесам,Плодонося мохнатою утробой,Никак себя не чувствует балбесом.И нам бы, впрочем, тоже упроститься:Нелепо рыщем, попусту обрящем.Пущай ему в грядущем не простится,Зато он не постится в настоящем», —Так думал пожилой и не повеса,И не летя в пыли, а сидя в кресле.И снова померещилось про беса,Почудилось и дрогнуло: «А если…»И свет померк, и завоняло серой,И просквозило сыростью и смрадом,И появился некто в тройке серой,Пропел: «Привет!» – и поместился рядом.Анфас похожий на артиста Гафта,А в профиль на античную старуху,Сказал он: «Ваши авиа и автоМешают в явь перемещаться духу».Он сотворил бифштекс и кружку ртути,Поужинал, рыгнул и начал снова:«Ну что ж, давай доищемся до сути,Авось, да и поладим, право слово».Поэт молчал. Свело воображенье.В аорте сулема, во лбу мочало.«И грудь болит, и головокруженье», —Подумал он взаймы, и полегчало.Зажёг свечу, поковырялся в воске,Сказал: «Ну что ж», – и начал слушать беса.«Души твоей линялые обноскиДля нас не представляли интереса.Стихи твои – то жалоба, то поза —Никак не оборачивались кушем.И вдруг произошла метаморфоза:Ты получаешь доступ к юным душам…»Поэт ни слова. Незнакомец в серомПрокашлялся, и вновь запахло серой…«Ты стал их заряжать своим примером,Догматом отрицанья, желчной верой.К развязным виршам, непотребным пьесамСклонял их, оголтелых, одичалых.Так стал ты бесом, правда, мелким бесом,К тому же на общественных началах.И чудно. Наше ведомство глядело,Как бы тебя не зацепили часом.Но ты решил оставить это дело,В издательства пойти, пробиться к кассам.Ты стал своим в сомнительных конторах,Стал воспевать поля, капели, шпили,Завидовать ровесникам, которыхМы чуть не оптом всех перекупили.И вот я здесь – вернуть тебя на место.Ну кто ты есть? Полишинель, ковёрный.Твой идеал – минутная фиеста,А мы тебе сулим нерукотворный…»И гость умолк. Достал табак, огниво,Сам закурил и угостил поэта.«Свеча горела на столе», – ленивоСказал поэт взаймы. А тот на этоПрибавил: «Я вам не грожу, любезный,Чего уж больше – мы вас именуем.Но бездна есть. И ужас перед безднойНеодолим, поверьте, неминуем», —И был таков. Поэт слегка размялся,Открыл окно, придвинул книгу Стерна,Прочел абзац-другой и рассмеялся,Расхохотался – вот что характерно.

Феномен

Я однажды стерёг заблудившихся в небе Камен,Размышляя, какая мне в жизни грядёт перемена.Вдруг звонок. Открываю. В проёме стоит джентльмен:Габардиновый плащ, но улыбка вполне современна.И внезапно я понял: меня посетил феномен.То есть только увидел – и сразу просёк феномена.Как явил полупрофиль, как вытер ладонью скулу,Как вильнул кадыком, как вокруг него замерли тени,Как рассёк меня взглядом, как лазером срезал скалу,Как легко показал, что ему абсолютно до фени,Как закат кабану, как святое писанье козлу,Что заметят о нём, на какой обозначат ступени.Испросив извиненья за неупреждённый визит,Он сказал, что явился ко мне получить разъясненье,Что в последних моих публикациях чем-то сквозитБезнадёжно больным, невозможно читать без стесненья,А поскольку описан известный ему реквизит,То хотелось бы встроить в сознанье искомые звенья.И не пламя, а словно бы сушит, не яд, а язвит.Попросить его вон? Разоткать пелену наважденья?Я боюсь этих траченных богом. Их жребий извит,Их мораль безотчетна, избыточны их убежденья,Их булыжная речь под любое похмелье трезвит,Начиняя тяжёлой тоской предрассветные бденья.Я спросил, почему он решил, что возможен контакт.Он ответил, что всякий пророк обречён на публичность.Я сказал, что бестактность бывает врождённей, чем такт.Он заметил, что в принципе ждал перехода на личность.И тогда, не умея пресечь затянувшийся акт,Я послал его вспять, то есть просто сказал неприличность…Это феноменально: сквозь одурь и оторопь книг,Восползающих к вечности, вскользь помыкающих тьмою,Вдруг учуять затерянный в дебрях подтекста тайник,И узреть в него ход, и, как Шлиман забытую Трою,Всё подробно обрыть. И явившийся свету двойникБудет столь очевиден, что не отоврёшься игрою…Он не вылетел в форточку, не растворился в трюмо,Попрощался – и вниз под угрюмую музыку лифта.Но внезапно замкнулось на горле воловье ярмо,И в зрачках заплясали значки незнакомого шрифта,Словно я, сочиняя, макал свои перья в дерьмоИли праздновал с монстром, достойным фантазии Свифта.Мы увиделись позже, году в девяносто шестом.Он кивнул и пошёл сквозь гирлянды какие-то, стропы.И пока я за ним разогнался, ощеренным ртомВереща на ходу: «Не такие уж мы мизантропы»,Он исчез, растворился, как сон или, скажем, фантом,И потом нас уже не сводили случайные тропы.Может, это и к лучшему. Стоит ли мучить слова,Чтобы в них обнаружить затем роковое зиянье?Чтобы с тёмной подачи на свет извлекала молваИз-под готики строф щебетанье почти обезьянье.Что за дело мне, что там смололи его жернова?И зачем оно мне, ломовое его обаянье?Он узнал реквизит, обнаружил больной цикламенЗа немытым стеклом в борозде, унавоженной бытом.Он согласен помочь, чтобы злой холодок перемен,Как романс, не понудил жалеть о давно позабытом.Говорю вам, я сразу заметил, что он – феномен.Но уж как-нибудь сами, трусцой, на своём недобитом.27 сентября 1994

Баллада о Буланове

«Козёл я буду, если жить останусь!Мой дух издох! Мой бог – двуликий Анус!Мне каждый разворот выходит боком!» —Вопил Буланов, находясь в глубокомОчке, бачке, толчке в конце июля.Вдруг просвистела жгучая, как пуля,Литая мысль – не встать ли к аналою,Присыпав темя пылкою золою,С какой-нибудь прелестницей упругой,Готовой стать Буланову супругой,Невозмутимо юной и невинной,Какою-нибудь Анной или Инной,Еленой, луннолонною Данаей;И чтоб не только стать была дана ейИ красота античного покроя,А чтоб она сумела, землю роя,Варя, стирая, вовремя рожая,А главное, никак не раздражаяИскусно наведённою виною,Устроить жизнь Буланова иною,Чем та, какой он пользовался ныне;И кстати, позаботиться о сынеКак оптимальной форме оправданьяЕго блужданья в дебрях мирозданья…Так, погасив первоначальный ропот,Он тут же впёрся в предстоящий опытСо страстью фавна в исступленье гона.Но как построить формулу закона,Сулящего Буланову в итогеВлить в малогабаритные чертогиЕго гнезда живительное суслоСемейной благодати, выбрать русло,Плывя которым, он достигнет цели,Как обнаружить в грации, в лице лиЦветочницы, лоточницы, студентки,Попутчицы, случайной конфидентки,Чей голос ровен, облик неуродлив, —Судьбы неумолимый иероглиф?..Он предпочёл эмпирику. СначалаЛюбая незнакомка означалаКандидатуру. Следовало тонкоРасставить романтического толкаНеумолимо вяжущие сети:Кивок, рывок – и вот она в корсете,В кольчужке, в шорах, в коконе соблазна.И будучи при этом, сообразноПерипетиям, гибким либо жёстким,Буланов с удальством почти пижонским,С напором завсегдатая таверенУже сегодня утром был уверен,Что днём ли, ввечеру достанет пылаЕё примерить, – так оно и было.Но скоро суетливые сюжеты —Чуть veni, vidi, vici и уже тыРазочарован, – словно белладонна,Пошли язвить лихого селадона,Рвать наизнанку, мучить слух и зренье,И как бы мозговое ожиреньеОтслаивать. Не лёгкие победы,Не траты на букеты и обеды,Но что-то раздражало. МонотонностьИзбранниц? Холощёная бонтонностьТрадиции? Подспудный страх заразы?Любви перекавыченные фразы?Возможно, смрад. И все-таки БулановПока что матримониальных плановНе оставлял. Перебродив постелью,В иные сферы с той же самой целью —Сложить очаг фамильной благодати(А время между тем к печальной датеТридцатилетья бурно поспешало) —В иные сферы он ввинтился шалоИ замер в предвкушенье излеченья:Вот где томленье брачного влеченьяОбзавелось реальным направленьемИ даже перестало быть томленьем.Итак, надеждой новой каменея,Он угодил в пресс-службу Гименея;И вот уже вечерняя газетка,Жеманно-деловая, как гризетка,На полосах, сквозящих желтизною,Дав место романтическому зноюБулановской потрёпанной идеи,Слегка порочной, вроде орхидеи,И столь же привлекательной, явилаИз пены облепихового мыла,Проглоченного наспех, из броженьяЗаквашенного сном воображенья,Из дебрей стилистической натугиГлазам гипотетической супругиСулящее покой и обновленьеПростёганное страстью объявленье:«Лелеющий в душе обряд венчальный,Тридцатилетний юноша печальный,Сто семьдесят на шестьдесят четыре,Живущий в однокомнатной квартире,По Зодиаку следующий Раком,Хотел бы обрести законным бракомВплоть до скончанья жизненного кругаЖену, единомышленника, другаВ одном лице, желательно красивом».И дальше номер ящика курсивом…Полгода пролетело в переписке;Он отвечал подробно каждой киске,Включившейся в борьбу за обладаньеБулановской недвижимостью. ЗданьеНедоосуществлённого желаньяНезримо разрушалось, и пыланьеГорючей смеси в некоем каминеСменилось тленьем. Тлеет и поныне…Однако же наш друг в процессе тленьяВ полгода раз меняет объявленьеПо смыслу, стилю, перечню деталей,Порядку перекраиванья далей,Как раз и заключающих событьяВ восторги обоюдного наитья.Естественно, оповещенья этиДаются всякий раз в иной газете,Чтоб выстраданный в снах и разговорахФиксированных притязаний ворох,Эпистолярной классики образчик,Всосал очередной почтовый ящик,Указанный навязчивым курсивом.Всемилосердный Боже, упаси вамСподобиться сей роли. Но БулановС усердием присутственных болвановВёл картотеку, составлял посланья,В которых тонко смешивал желаньяМедлительную пряность с укоризнойХолодного педанта, свадьбу с тризнойКак знаменья судьбы притворно зыбкой,Кровь с желчью, меланхолию с улыбкой.С кассетником, включающимся тайно,Он бегал на свидания (читай: наСеансы сговорённого интима,Что в принципе в предбрачье допустимо),Где всячески развязывал партнёрокВином и разговорами, сквозь морокПредубеждений выводя с исподуМадам к исповедальному исходу.Пять абонентов представляя сразу,Ни жест не игнорировал, ни фразу,Ища в корреспонденции ответнойСредь вялости и скуки несусветнойСюжет, картинку, знаки, совпаденья,Живое описанье сновиденья,Историйку, истерику, интригу —И так-таки сложил, составил книгуИз писем, разговоров, объявлений,Характеристик, мелких впечатлений,В предательстве зачатую и скотстве,Внушающую мысль о превосходствеКозла над человеком. Сыпь скандалаКлубилась и незримо оседалаНа тех, кто эти записи с натурыГотовил для голодной клиентуры,Кто поставлял в меню универсаламКлубничку, полированную салом,На всех этих кожанов и крыланов,Чей дух увлёк неведомый БулановГустым душком пикантного товара,Крутой неотвратимостью навара.И так оно и вышло: меньше годаКапризная раскручивалась мода,И наконец прорвало – в каждом домеВдруг завелась нужда в лукавом томе.Хватали, не скупясь. Таким манеромБуланов с лёту стал миллионером,Набил мошну и постепенно ожил:Проел, проездил, укрупнил, умножил,И с обороту вновь решил жениться.Ан совесть – неповадливая жница,Хотя и сеять лакома, и пажитьГотова умозрением уважить,Но лишь дойдёт до мыслимых пожинок,Как тысячи невидимых пружинокСработают, и тысячи булавокВопьются в темя. Коли на прилавокТы выложил засватанную грёзу,Вогнав её в сомнительную прозу,Не жди чудес… Раскормленный БулановОдин в дому средь бесов и углановДеревенеет и к возможным жёнамОтносится, как мытарь к прокажённым.А чтоб не раствориться в прорве мрака,Желающим даёт уроки брака:Как вожделенье победить обетом,Как избежать мучительного игаВзаимной лжи. И, кажется, об этомГотовится очередная книга.7 ноября 1993

Бобы

Однажды на заре образованьяВсего, чем нынче пеленаем души,Ребята из пифагорейской школы,Суровые аттические парни,Спросили у мудрейшего: «Учитель,Ты всё постиг, всему назначил цену,Расчислил вечность, ввёл соотношеньеДобра и зла, терпения и страсти,Ты сделал геометрию свободнойОт суетной натуги землемера,Так отомкни своим ученикамЗатёкшие неразуменьем вежды,Сориентируй нас и наконецОпредели, как поступать с бобами.То ты твердишь, что дух от них тяжёлыйВ утробе развивается, мешаяОбразоваться истинному духуБожественного миропостиженья,Ещё и прибавляешь, мол, обличьемОни подобны сокровенным членам,Что непохвально, да ещё и судьиБросают ими жребий, оставляяВзыскующих вот именно на них же;То, сказывают, ты их поедаешьВ количествах немеряных, рискуяПрослыть таким нескромным бобоедом,Что как-то это даже несовместно…»«Друзья мои, – ответствовал мудрейший, —Что пользы в наш уклад переноситьКаноны безусловные науки,Во всём искать не принцип, так резон.Бобы, жуки, быки, гекатонхейры —Всего лишь знаки, символы, предметыПростого проектированья жизниНа плоскость равнодушного абака.Здесь налицо смешение понятий,Извечный дисконтакт первоосновыИ функции, контекста и подтекста,Сеченья и секущего предмета…»Но вдруг истошный вопль: «Сиракузяне!»И значит, надо как-нибудь спасаться,Но как, когда с боков уже припёрло,А впереди бобовые угодья,Густые плети в два и выше метра.«Вперед, учитель! Нас они спасут!»Но мэтр застыл. Ну нету сил топтатьТо, что никак пока не удаётсяНи возвести в нормальный абсолют,Ни вывести из прорвы подсознанья.Застыл, как перст, упёртый в небеса,И тут же был настигнут и зарезан,Как деловито позже нам поведалНевозмутимый Диоген Лаэрций…И вот прошли тысячелетья. ВотВек суперзолотой, сплошной прогресс.Но те же сны, и так же давит сводНенастьем оцинкованных небес.Проникновенно утоляясь прошлым,Извечный репетирую урок:Что ныне мнится призрачным и пошлым,Имело смысл, и видимость, и прок.Но иногда, когда невдруг накатитСлепая тень блистательной судьбы,Я вспоминаю не квадратный катет,А сплошь непроходимые бобы.27.11.2011

Толик

Один чудак моих примерно летПо телефону раз примерно в месяцНаладился читать свои стихи,Довольно жизнерадостные виршиПро горечь вечереющих очей,Про божью персть, про звёздный перезвон,Про жертвенные судороги Музы,Про лавры площадного охлопута,Склоняющего публику к свободеНамерений, про казусы проказ,И прочее в немилосердном духеВоителя пристрелянных небес,Где он один в своём кондовом правеТесать и прясть, лудить и фасовать,Дабы эфирной взмыть эфемеридойПо телефону раз примерно в месяцПримерно с той же самой ахинеей.И эта предсказуемость повтораИ смрадный пафос горного козлаПонудили спросить его однажды:«Ты можешь объяснить, с какой нуждыЯ удостоен регулярной честиСлужить тебе наперсником?» – «Дружище, —Он отвечал, – мы двое, ты да я,Покажем этой шушере бездарной,Кто в здешней филармонии хозяин!Мы холки им намнём, оттопчем уши,Загоним их в такие крысобойни,Куда…» Но я прервал его: «Позволь,Допустим, я и вправду приобрёлИзбыточной затейливостью слогаВозможность быть опознанным, но ты-то,Кого ты хочешь перелицемеритьОдической своей белибердой?А ежели, как сказывал твой братец,Ты ко всему ещё и православен,То, право, славно было бы заглохнутьИ не грузить безропотных. Прощай».Прошло полгода или даже больше,И вот в каком-то скверном балаганеЯ, встретив брата нашего кропалы,Спросил, превозмогая осторожность:«А Толик где? Он что-то не звонит». —«А Толик, так сказать, переселился». —«Куда?» – «На Серафимовское». – «То есть?» —«Там странная история: о чём-тоОн догадался или подсказали,О чём-то, что всерьёз ему мешало,Ну, скажем, жить. Он перестал писать,Уставился в неведомое нечтоИ никому ни слова, ни намёка;А через месяц бедного замкнуло…Да, кстати, мы тут собрались издатьЕго стишки отдельною брошюрой —Напишешь пару строчек? Он к тебеПочти с благоговеньем относился». —«Я тоже был к нему неравнодушен». —«Договорились. Я перезвоню».Тому лет восемь сотрапезник мой,Старинный мне товарищ, между прочим,Заметил после, кажется седьмой:«Что напророчим, то и опорочим».«О чём ты, я не въехал?» – «Да о том,Что ты отнюдь не самый из поэтов,А так, слегка мерцающий фантом,Присяжный шут, рифмующий Рахметов».«Да что ж тебе, – спросил я, – за корыстьГонять понты на сокровенной жиле?Ведь там, где ты решил меня угрызть,Меня там нет». На том и порешилиИ разошлись. Не получился шок.Ни злой хандры, ни даже мелких колик.Но всякий раз, как не идёт стишок,Мне в душу лезет бедный этот ТоликИ говорит так ласково, соколик:«Ну что, старик, махнём на посошок?»февраль 2012

«“Встань и иди”, – негромко сказал святой…»

«Встань и иди», – негромко сказал святой,Коснувшись клюкой моих безобразных ног.Я встал и пошёл, ощущая прозревшей пятойТо, что мгновенье назад ощутить не мог:Прогретой июнем земли комковатый прахЗазевавшейся гусеницы ужасом взвитый мех,Стерню придорожных трав… На первых порахЯ запомнил лишь это и свой суховатый смех.А сзади угрюмые хари моих бесноватых лет.А сзади ревела толпа: «Возроди! Исцели!»Я обернулся, и в лицо мне ударил тяжёлый свет —Я увидел свои лоснящиеся костыли.Память пенною злобой вернула меня назад.Душу, полную хмелем свободы, в момент опростав,Я их рвал и крушил. Стыд, помноженный на азарт,Дал мне сил раздробить им буквально каждый сустав.А пока толпа наблюдала мой страшный восторг,Растворился святой. Испарилась господня блажь.И тогда это Босхово воинство, весь этот ОркСтал меня окружать, повторяя: «Он заново будет наш».Это братство неразвитых ног, пустотелых глазниц,Горбунов крепкогрудых и траченных порчею баб,Лишь недавно в пыли перед храмом валявшихся ниц,Наползало, сливая гримасы в безжалостный мёртвый осклаб.«Я, – сказал я себе, – через пару паршивых минутСтану жертвой, добычей, игрушкой недавних коллег.Завопят, захрипят, заурчат, под себя подомнут,Снова ноги завьют или сделают вечный ночлег,То есть выбьют глаза из моей туповатой балды,И останусь я вновь с этим стадом. И кстати. Ведь что я могу,Кроме красть и просить подаянья, как некоей мзды,Полагая, что все, кто нормальны, пред нашим увечьем в долгу.Нет, – сказал я себе, ощущая попутно, как время торчитНеподвижно и чудно, давая мне видимый шанс, —Нет, недаром я мечен. Покорность моя огорчитТу великую волю, что призрела мой гаерский транс.Да, – сказал я себе, – эта воля поможет мне впредь.Значит, надо спасаться… Прощайте, уроды!» – и я побежал.И меня не достали ни камень, ни палка, ни плеть,И меня пощадили верёвка, кастет и кинжал…Я всё это вижу опять и опять, как навязчивый сон.И вновь ничего не пойму из того рокового дня.Встань и иди! – А куда? И зачем? И какой резонВ исцеленье моём, в благодати, случайно задевшей меня?Ну, встал и пошёл. А куда я пришёл? И чего достиг?То, в чём был я проворен, теперь без нужды, теперь я иной.На столе предо мною пустые листы да стих,Изготовленный в корчах, но так и не ставший мной.Я живу, как все, и, должно быть, достоин своей судьбы.Не хватаю звёзд и на грудь не ищу звезды.А в стихах моих бельма, язвы, обрубки ног и горбыНекрасиво кишат, как бы требуя некоей мзды.Пытаясь понять, куда мы спешим и на чём стоим,Я, видимо, так же нелеп, как танцующий польку аббат.И нет меня в прошлом, и здесь я не стал своим,Одна и забота – надежнее скрыть, что хром, незряч и горбат.А ночью мне снится июньский день, сухой сиреневый зной,Толпа бегущих стройных людей барахтается вдали.Но я ухожу от них, ухожу – весёлый, оборванный, злой,Легко чередуя перед собой верные костыли.