Диагноз смерти (сборник)
Шрифт:
Никто не может помнить своего рождения, все узнают о нем из чужих уст. Со мною же вышло иначе: я получил готовую жизнь, вместе со всем, что обычно приходит к человеку лишь в зрелом возрасте. О прежнем же своем бытовании я знаю не больше, чем другие – о своем младенчестве: нечто смутное, то ли воспоминания, то ли сновидения. Можно сказать, что я родился уже взрослым, взрослым как телом, так и душой, и ничуть не удивился этому. Оказалось, что я брел по лесу, полуголый, со сбитыми в кровь ногами, измотанный и голодный. Увидев ферму, я подошел и попросил чего-нибудь поесть. Меня накормили и спросили, кто я такой. Я понимал, что у каждого должно быть имя, но своего не помнил. Донельзя смущенный, я убежал в лес, а когда стемнело, лег под дерево и уснул.
На следующий день я пришел в большой город. Я не стану его называть, как не буду рассказывать, что было со мной потом в этой жизни, которая, впрочем, совсем скоро прервется. Это была жизнь скитальца, в которой меня неотвязно преследовало ужасное ощущение чудовищной, преступной ошибки. Позволю себе вкратце рассказать, что я имею в виду.
Порой мне кажется, что когда-то я жил за городом и был преуспевающим плантатором. У меня была жена, которую я очень любил и сильно ревновал. Еще мне кажется, что у нас был сын – умный, талантливый юноша, но он видится мне как смутный, размытый силуэт, порою и вовсе уходящий за рамки общей картины.
Одним злосчастным вечером мне вздумалось проверить, верна ли мне моя супруга. Способ я выбрал самый банальный и даже вульгарный, он знаком любому, кто дал себе труд пролистать один-другой пошлый романчик. Я отправился в город, а жене сказал, что вернусь на следующий день к полудню. Сам же вернулся незадолго до рассвета и пошел к черному ходу. Дверь там не запиралась, об этом я заранее позаботился. Подходя к двери, я услышал, как ее тихо открыли и тут же закрыли. Потом кто-то скользнул мимо меня и пропал в темноте. Я бросился за ним и, наверное, убил бы, если бы догнал. Но мне не суждено было даже узнать, кто это. Теперь я даже не уверен, что то был человек.
Обезумев от ревности, ослепленный животной яростью, как это бывает с оскорбленными самцами, я вбежал в дом и тут же метнулся по лестнице к спальне жены. Дверь была не заперта, лишь притворена, так что я распахнул ее, ринулся к кровати и быстро ее обшарил. Там никого не было, но постель была смята.
«Она внизу, – решил я. – Испугалась, что я вернулся, и спряталась в темноте, где-нибудь в холле».
Я бросился вон из спальни, но впотьмах сунулся не в ту сторону… впрочем, нет, именно в ту! И сразу же буквально споткнулся о жену: она скрючилась в углу. Я схватил ее за горло, так что она не могла издать ни звука, да еще и коленом придавил, чтобы не вырвалась. И не отпускал, пока не задушил до смерти!
На этом виденье кончается. Я написал об этой трагедии в прошедшем времени, но настоящее подошло бы более – ведь она снова и снова разыгрывается в моем сознании, я снова и снова обдумываю свой план, снова и снова утверждаюсь в своих подозрениях, снова и снова казню неверную. А дальше – пустота, и только дождь колотит в грязные стекла, снежные хлопья осыпают мою убогую одежду, тележные колеса громыхают по Богом забытым улицам, где я коротаю жизнь в нищете, кое-как перебиваясь случайными заработками.
Порой меня посещает еще одно виденье, еще один ночной морок. Я стою на дороге, залитой лунным светом, вокруг – тени от деревьев. Рядом со мною кто-то стоит, но я не знаю, кто это. И вот прямо передо мной на фоне большого дома появляется фигура в белых одеждах. Это женщина… это моя покойная жена! Лицо ее мертво, на шее синяки. Она смотрит на меня, и во взгляде ее нет ни ненависти, ни угрозы, ни даже упрека, только узнавание и печаль. Я в ужасе отшатываюсь… ужас терзает меня и сейчас, когда я пишу. Больше не могу. Видите, как они?..
Ну вот, теперь я спокоен, да и писать мне больше не о чем. Этот ужас канул туда, откуда явился: в бездну мрака и сомнений.
Что ж, я снова вполне владею собой, снова «я – капитан души своей» [7] . Но это еще не конец, а лишь шаг по пути искупления. Моя казнь неотступна, она предстает мне то в одном, то в другом обличье. Вот и спокойствие мое из того же ряда. Утешает лишь, что казниться мне назначено не вечно. «Приговорен к адским мукам до конца жизни его». Экая глупость: позволить преступнику самому определять продолжительность кары. Мой срок истекает нынче.
7
Строка из стихотворения английского поэта У. Э. Хенли «Invictus» («Несломленный»). Приводится в переводе А. Курошевой (Прим. перев.).
Мир вам всем. Сам я его не сподобился».
III
Свидетельство покойной Джулии Гетмен, полученное при посредстве медиума Байролла
«Легла я рано и заснула почти сразу же. Разбудило меня необъяснимое предчувствие чего-то ужасного. Помнится, в той, былой жизни оно посещало меня не так уж редко. Я понимала, что бояться мне нечего, но отделаться от него никак не могла. Мужа моего, Джоула Гетмена, дома не было; все слуги спали в другом крыле дома. Все было как обычно, причин для тревоги, казалось бы, никаких. Но охвативший меня ужас был так силен, что просто лежать я уже не могла. Я села и зажгла лампу, но это, противу ожидания, не помогло, скорее наоборот: при свете страшная тревога стала еще сильнее. Мне подумалось, что полоска света под дверью вернее укажет, где я, тому злому, что затаилось где-то снаружи. Вам, до поры обретающимся во плоти и подвластным страшным фантазиям, нетрудно представить, как сильно надо перепугаться, чтобы спасаться в темноте от ночных страхов. Все равно что запереться в крепости вместе с врагом – стратегия отчаяния!
Погасив лампу, я натянула одеяло на голову и лежала, вся дрожа. Я боялась позвать кого-нибудь на помощь, даже молиться не могла. В таком вот жалком состоянии я пробыла довольно долго. Вы бы сказали – «несколько часов», для нас же, обретающихся вне тел, слова эти не имеют смысла, ибо времени здесь не существует.
Наконец я услышала – кто-то идет по лестнице! Шаги были тихие, медленные, неуверенные; тот, кто шел, явно не знал, куда поставить ногу. Я же своим смятенным разумом понимала лишь, что близится нечто слепое и бессмысленное, что все мольбы о пощаде будут тщетны. Мне тогда показалось еще, будто внизу, в холле, осталась гореть лампа, и неуверенные шаги изобличают в пришельце порожденье тьмы ночной, непривычное к свету. Конечно, это было глупо, тем более что я своими руками потушила лампу в спальне, но что вы хотите от насмерть перепуганной женщины. У страха ведь нет рассудка, он глуп по определению. Он способен лишь рождать зловещие образы и нашептывать коварные и противоречивые советы. Мы, обретающиеся в Царстве Ужаса, томящиеся в вечном мраке, окруженные призраками былой жизни, не видящие друг друга и даже себя, но обреченные ото всех таиться, более всего стремимся к общению с теми, кто нам дорог, но мы немы, мы их боимся, а они боятся нас. Но иногда преграда рушится, вековечный закон отступает перед бессмертной мощью любви или ненависти. С нас тогда снимается заклятье, и мы делаемся видимы для тех, кого хотим предостеречь, утешить или покарать. Нам самим неведомо, в каком обличье мы им предстаем, знаем лишь, что оно ужасает тех, кого мы хотим успокоить и от кого ждем участия.
Умоляю, простите за многословие ту, что когда-то была женщиной. Но способ, которым вы нас вопрошаете, столь несовершенен, что наши ответы едва внятны для вас. По невежеству своему вы спрашиваете о том, что и для нас неведомо или запретно. А многое из того, что нам открыто, мы не можем вам передать, поскольку знание это утратит смысл, если облечь его в слова. Ведь нам приходится общаться с вами на вашем бедном языке, который составляет лишь малую часть нашего. Живые думают, будто у нас есть какой-то свой мир. Нет, мы знаем лишь один мир – тот, в котором вы живете, но для нас в нем нет ни солнца, ни тепла, ни музыки, ни смеха, ни птичьего щебета, ни дружества.