Диалоги с Евгением Евтушенко
Шрифт:
Волков: Кто ж ее научил пить по-серьезному?
Евтушенко: А потому что я уехал тогда. Она хотела со мной поехать в Сибирь, а я ее не взял. Это эгоизм был мальчишеский, но вообще-то трудная была поездка, Белла как-то не монтировалась с Сибирью. Я и на Камчатке тогда побывал, и на Дальнем Востоке… Долгая была поездка.
Волков: Это какой год был?
Евтушенко: Пятьдесят седьмой, по-моему. И, когда я приехал домой, она вдруг поставила коньяк на стол и закурила. Она никогда не курила! И я почувствовал, что она какая-то другая. Она попала во вгиковскую компанию, там были разные люди. Может быть, талантливые в своей профессии, но совсем-совсем другие.
Сейчас это трудно представить, но когда Белла появилась в Литературном институте, она стала моментально старостой курса.
Волков: Ну, у нее же семья высокоидейная была.
Евтушенко: Да дело не в семье! Ее мама была просто запуганный человек, она и в КГБ-то попала [22] , потому что боялась отказаться, боялась, что посадят, если не согласится. И никогда она ни о каких высоких идеях с нами не разговаривала. Просто боялась за дочку, всего боялась на свете просто! А в Белле этого не было. Белла была такая идейная…
22
Мать Беллы Ахмадулиной Надежда Макаровна Лазарева, племянница революционера Александра Стопани, работала переводчицей в органах госбезопасности.
Волков: …сама по себе.
Евтушенко: Беллажила прямо рядом с ЦК. Маленький переулочек от Старой площади, старый дом. Там старые большевики, наверное, когда-то жили, в том числе и кто-то из семьи Стопани, наверное, Беллины предки. И вот мы были у нее. Там был первый курс, следующий после меня – пятьдесят третий уже год, я поступил в 1952-м, она – в 1953-м. И я никогда не забуду, как она гордо так вскинула свою головку и говорит: «Революция тяжело больна! Революции нужно помочь!» А Юнна Мориц, которая ее ревновала по разным причинам…
Волков: …по внешним и по внутренним…
Евтушенко: Юнна Мориц сказала: «Революция сдохла! И труп ее смердит!» От чего все мы замерли. Вот такие были у нас разговоры, вот такие перепады были. А Белла была еще идеалистка, идеалистка-социалистка. Это всё по-детски было, но совершенно искренне. И совершенно искренне она поехала на целину потом. Ее никто не заставлял.
Волков: И долго она там пробыла?
Евтушенко: Лето.
Волков: Давайте вернемся к началу ваших отношений с Ахмадулиной. Расскажите, как вы ездили первый раз с ней на море.
Евтушенко: Это было волшебно, смешно и волшебно. Я был счастлив, когда мы поехали с Беллой в Сухуми. Абхазский поэт Леша Ласурия – он привозил нам хорошую абхазскую «Изабеллу» – дал нам ключи от пустой квартиры. И мы улеглись спать. И ночью что-то такое по нам стало ползать. Мы включили свет – и увидели, что прозрачные от голода клопы надвигаются на нас со стен! Я облеплен! И Беллочка, ч'yдная совершенно, облеплена тоже! Но женщин в таких случаях спасает находчивость. И Белла – вот, понимаете, райская птица и всё такое – а сразу позвонила соседу Ласурии, достала какой-то керосин, тряпку, стала протирать всё. А я… я был в самом позорном виде. Сидел голый на столе и плакал. Просто плакал от унижения!
Волков: А она в это время единолично справлялась с клопами?
Евтушенко: Трудно представить такое?
Волков: Да вот пытаюсь! Она была в халатике? Или без?
Евтушенко: Ну я уж не помню. Не до этого было.
Потом мы поехали в Тбилиси. Это была, конечно, сказка. Мы переводили тогда вместе. Я перевел книжку Мухрана Мачавариани, часть стихов перевела Белла. Где, кто, что переводил, трудно сейчас разобраться.
Волков: Я как раз об этом хотел спросить. Ахмадулина как поэт в значительной степени сформировалась ведь под вашим влиянием?
Евтушенко: В какой-то степени да. Был такой период. Но мы любили друг друга… Ну, в общем, рифмы, конечно, ассонансные – никто их так не разрабатывал, я начал первый. Эту рифму до сих пор называют «евтушенковская», хотя она, конечно, мне не принадлежит, она уже была все-таки. Это всё от фольклора!
Волков: А скажите, Евгений Саныч, как вы начали разъединяться, как начали расходиться? Почему вообще это произошло?
Евтушенко: Я забыл закон один: с любимыми не расставайтесь! Особенно, когда они очень молоды. А я оставил ее тогда, когда нельзя было оставлять. И с ребенком… не выразил энтузиазма большого.
Волков: Но у вас ведь в это время уже были романы с другими женщинами?
Евтушенко: Ну и что? Но любви такой, как к Белле, у меня не было. Я был заворожен ею. Это была очень сильная любовь. Это правда.
Волков: А как она реагировала на то, что вы поздно возвращаетесь домой?
Евтушенко: Ну, как… Первый раз я точно помню, как это произошло. Она меня ждала, стол накрыла, тарелочки расставила… Потом я как-то пришел поздно, она спала, никакой тарелочки уже для меня не стояло. Потом мы столкнулись, вместе подъехали к дому – наши такси столкнулись. Вот так всё и случилось…
Я пытался однажды помириться. Я уже переселился, уехал – и не выдержал. Я приехал к ней ночью, и она мне не открыла дверь. Сказала: «Ты выпил, Женя. Не надо было приезжать». Она не оскорбила меня, ничем не обидела. Просто сказала: «Жень, не надо, ты сейчас выпивший…» Но я почувствовал, что у нее, наверное, кто-то был. А может быть, и не был. Да это не имеет значения. Поздно уже было. Вот и всё.
Конечно, это была очень большая любовь. Я обожал ее просто! Не просто любил – обожал! Это чувствуется по стихам. И я продолжал ее любить, понимаете? Я не умею разлюблять. Ну и что тут плохого? Я ни одной женщины не разлюбил, которых я любил по-настоящему.
Волков: А как вы прокомментируете саркастическую характеристику Ахмадулиной, которую дал один из ее мужей – Юрий Нагибин. Я вам прочту из дневников: «Ахмадулина недобра, коварна, мстительна и совсем не сентиментальна, хотя великолепно умеет играть беззащитную растроганность. <…> Белла холодна как лед, она никого не любит, кроме – не себя даже, а производимого ею впечатления». Что вы на это скажете?