Диармайд. Зимняя сказка
Шрифт:
Возможно, если бы она отыскала эту самую тишину и немножко посидела в полной неподвижности и в безупречном одиночестве, настроение бы исправилось и блондин, пытавшийся дать волю рукам, показался бы вполне достойным кандидатом. Так подумала Дара и прислушалась к себе. Нет, тело не желало никаких блондинов…
Это был очень приличный отель в стиле «ретро», что соответствовало облику старого особняка, и лифтов он не имел – незачем было. Выше третьего этажа был лишь чердак, который хозяин переоборудовал во что-то такое художественное, вроде галереи для сумасбродных выставок, перформансов и хеппенингов, но никому пока не сдавал: претенденты не внушали доверия – как общечеловеческого, так и финансового.
Дара поднялась наверх, дверь оказалась открыта, и она попала в очень высокое помещение, прямо под двускатной крышей. В крышу были врезаны окна, и свет от пронизанного и расцвеченного фейерверками неба гулял по полу. Простенки меж окон пустовали, и лишь в одном стояло пианино.
Подняв крышку, Дара одной рукой настукала музыкальную фразу, застрявшую в голове, словно качающийся гвоздь, который, казалось бы, должен уже сам вывалиться из своей дырки, однако и очень сильными пальцами его оттуда не вытянуть.
Дара еще раз настучала фразу, не глядя на клавиатуру, зато обратив внимание на продолговатое световое пятно от высокого окна. Сосчитала звуки – это было почти буквальное повторение семи нот, довольно заунывное… откуда оно взялось?…
И вдруг она вспомнила: старуха Буи! Ее колыбельная!
Чтобы убедиться, что ошибки нет, Дара тихонько пропела:
– Нет меча в твоей руке, Налегке Ушел, свободный. Я храню твой сон походный, Благородный Диармайд.Как странно, подумала она, слова все-таки запомнились, и они сообщают мелодии живость, даже что-то вроде одухотворенности, хотя слова, в сущности, тоже довольно заунывны. Вот уж точно безумие – из века в век петь колыбельную непонятно кому… хотя нет, кажется, понятно… тому, кто бросил меч и ушел налегке, зато – свободный… ей самой бы так уйти… Как там было дальше? И она, еще не зная, какие слова лягут на язык, опять тихонько запела:
– Дух – как отблеск на клинке Вдалеке, В стране бесплодной. Я храню твой сон походный, Благородный Диармайд.Это опять были правильные слова, те самые, пропетые в башне, но сейчас вызвавшие в душе не удивление, а острую грусть. И это прозвучало – как чистый и сильный запах матиол в августе, перебивающий все банальные, промышленного производства ароматы мужчин и женщин. Дурное настроение Дары отступило перед этой необъяснимой грустью.
И тут человек из колыбельной, спящий человек, – в том, что Буи пела не сиду, а именно человеку, Дара почему-то не сомневалась, – стал ей близок. Сама она тоже хранила в себе дух, подобный холодному отблеску на клинке, тоже оказалась в месте, которое считала бесплодным, и ее душа тоже впала в сон, за что и была наказана.
За окном раздались тонкие и протяжные птичьи крики. Казалось, целая туча птиц объявилась в ночном небе и носилась, впав в свою птичью истерику. Так могли орать только чайки – но голоса были не чаячьи. Присоединились и другие крики – вроде вороньего карканья, и стрекот сорок, что было уж совсе удивительно, и даже переливчатый свист.
Выглянуть не было никакой возможности – и Дара, оставив пианино открытым, сбежала вниз.
Птицы появились и голосили не зря. Невесть откуда взявшееся море прибывало и уже подступило к окнам первого этажа, уже захлестнуло стекла, и вот уже свет окон пробивался сквозь слой темной воды. А люди в ресторане и в окрестных домах ничего не знали и не понимали!
Распахнув окно, Дара выглянула и увидела, что по дну бегает молодежь в распахнутых куртках, с петардами, с бенгальскими огнями. Это было более чем странно – она вспомнила, как вернулась в сад к Эмер насквозь мокрая, значит, вода Другого Мира была водой и здесь, так что же плескалось сейчас перед ней? Призрак моря?
Тут возникло и исчезло озарение. Оно касалось природы светлого пятна, которому старуха Буи пела колыбельную. Дара попыталась поймать ускользнувшую мысль – это было что-то вроде примитивной истины «физические тела Этого мира имеют призрачный облик в Другом Мире и наоборот», но чувствалось в этом словесном упрощении какое-то вранье, какая-то жалкая одноклеточность, и даже выплыл из памяти никогда прежде не слыханный гейс: не пытаться понять то, чего не можешь почувствовать. Возможно, это был самый древний гейс, из тех, которые получены друидами от сидов…
Могла ли она еще чувствовать?
Задав себе этот вопрос, Дара прежде всего подумала о холоде и летящем в лицо снеге. Их больше не было, холод исчез, а снег, долетая до кожи, куда-то пропадал.
Море, разбуженное колыбельной, не только само явилось, но принесло свой воздух, и оно было морем для одной лишь Дары.
Наконец она ощутила тайную связь между собой и этими волнами, свой внезапный союз с морем – союз двоих не от мира сего, и, чтобы убедиться в этой связи, она опять запела – так громко, как только могла, не в ущерб красоте и мелодии.
Слова возникли сами – перед вторым посвящением Дару немножко учили этому искусству, искусству филидов, которым, как и целителям, как и хранителям тайных знаний, покровительствует великая и бессмертная Бриг. С ними, четырьмя выпускниками, провели несколько занятий, для Дары почти бесполезных – она писала стихи в ранней юности и формой худо-бедно владела. Старый преподаватель Аэдан, сам – всего лишь первого посвящения, дал ей только навыки мгновенной импровизации.
Мастерство ей ни разу не потребовалось, оно дремало, уже скорее похожее на призрак мастерства, вроде светлого пятна, которое когда-то, возможно, было призраком возлюбленного старой Буи. Но песня, сложенная старухой и повторенная Дарой, разбудила отточенные Аэданом способности, которые требовались, чтобы ее продолжить, и вот в какие слова вылилось ощущение связи с морем:
– Лишь одна всегда права Синева Пучины водной! Я храню твой сон походный, Благородный Диармайд!Без Диармайда она обойтись в песне уже не могла.
Высокая волна поднялась медленно-медленно, замерла в воздухе, приблизилась к лицу Дары и прильнула к щеке. Она была прохладной, но не влажной – возможно, иное течение времени в эти секунды сделало ее бархатистой, или же между ней и кожей осталался неразличимый взглядом слой воздуха. Короткая ласка продлилась ровно столько, сколько нужно, чтобы окончательно взволновать душу. И тогда, на один лишь миг поняв непонятное и приняв невозможное, Дара запела снова, уже тише: