Дикий хмель

Авдеенко Юрий Николаевич

— Ты далеко пойдешь, Наташа.

— Я знаю... Иначе зачем бы мои мать и отец так рано ушли отсюда, оставив меня одну. Какой бы смысл был в этом?

— Вопрос поставлен. Но только жизнь может дать на него ответ.

И так далее... И так далее...

Наша семейная жизнь походила на бесконечный диспут, который прерывали лишь сон, работа, еда...

Странно, а может, это и совсем естественно, но порой мне нравились вот такие наши отношения. Конечно, не всегда, но случалось, я ждала встреч с Буровым нетерпеливо, вступала в спор азартно, как

доминошники в игру. Жаль, что в руках не бывало костяшек, чтобы каждое слово свое подтвердить гулким ударом по столу.

Буров говорил иногда очень умные вещи, иногда заведомые нелепости. Спор есть спор. И даже самый горячий, он никогда не походил на ссору, роняющую Бурова в моих глазах.

Но однажды...

2

В самый канун Нового, 1970 года нас пригласила к себе мать Бурова Юлия Борисовна. Мы виделись с ней всего один раз шесть лет назад. И я понимала, что вела тогда себя не самым лучшим образом. А мать есть мать. И с моей стороны глупо столько лет демонстрировать свой паршивый характер... Когда Буров со всякими дипломатическими предосторожностями передал мне приглашение своей матери, я не зашлась от возмущения, а очень спокойно ответила:

— Хорошо. Я согласна.

Он тут же засуетился. Стал давать советы и высказывать пожелания относительно моего туалета. Но, конечно, было бы лучше, если бы он давал деньги, а не советы. Впрочем, у меня хватило ума не сказать ему об этом. И все шло хорошо. И новогодний праздник обещал быть интересным, поскольку в квартире Юлии Борисовны собирались ее коллеги по киностудии.

Люська Закурдаева свозила меня к своей матери в комиссионку. Там нашлось платье — недорогое и достойное. Платье, будто сшитое к Новому году. И мне впору. Я не знала, давать ли, Люськиной матери трешку за услуги. На всякий случай сунула в руку. Думаю, если откажется, то извинюсь. Но все обошлось без извинений...

Буров рассматривал меня в новом наряде с удовольствием. А за окном голубел снег, и голубая луна поднималась над домами. Днем над домами было солнце. Лужи ловили небо, как в апреле. И ветер по-апрельски пахнул влажной черной землей, хотя сама земля не проглядывала нигде, даже во дворах за южными стенами домов, где снега всегда бывало меньше. К вечеру, когда солнце ушло, оставив за собой красно-малиновый след, небо отяжелело голубизной, и ветер на улице утратил запахи весны, был просто холодным.

— Цвет морской волны тебе к лицу, — как-то совсем по-женски сказал Буров.

Я расхаживала перед ним, точно манекенщица в демонстрационном зале. Он сидел в кресле, будто мэтр, и курил ужасно вонючую сигарету.

— Мне любой цвет к лицу, — я улыбалась, но говорила уверенно, — запомни это.

— Хорошо, запомню. Хотя само по себе утверждение весьма спорно.

Обычная буровская манера говорить. Вначале он будто соглашается, но потом оставляет лазейку для спора. А мне сегодня спорить не хочется. Хочется скорее в квартиру, наполненную музыкой и светом, хочется к новогоднему столу. Пусть посмотрят на меня те, из

киностудии. Не очень-то я их боюсь...

Буров наконец встает из своего кресла.

— Надо выехать раньше. В такой вечер мы можем и не достать такси.

— Раньше так раньше...

На мне уже пальто, когда он произносит:

— К тебе просьба и моя лично, и матери. Если вдруг за столом разговор зайдет о профессии, ты, пожалуйста, не афишируй, что работаешь за конвейером простой рабочей...

— А что же мне афишировать? — жалко и растерянно спрашиваю я.

— Ну, — он, толстокожий, пожимает плечами, не замечая моего состояния, — скажи, что работаешь инженером-технологом.

— Хорошо, — тихо отвечаю я и выхожу как ни в чем не бывало, будто на кухню или в туалет.

Тихо открываю входную дверь, тихо спускаюсь по лестнице. А потом... Бегу улицей, или улица бежит мне навстречу, мельтеша голыми деревьями и бледными фонарями. Мучительно не хватает воздуха. Может, вечер выпил его за здоровье уходящего года или прячет для тоста за новый, наступающий... Жадность? Жестокость?

Снег по обочине глубокий: черный, блестящий, как уголь. Дворники сметают его в сугробы с конца ноября и до весенней оттепели. Весной снег, ноздреватый и хрупкий, крошат на куски и бросают на проезжую часть дороги...

Бросают на проезжую часть под колеса. Под колеса! Автомобили растаскивают снег по асфальту. Асфальт темнеет в те дни. А потом высыхает. Асфальт всегда высыхает раньше, чем земля.

— Наташа!

Нет, это не Буров! Это не голос Бурова... Из кабины «Волги» выглядывает знакомое лицо. Очень знакомое...

Нет. Так нельзя чуметь, какую бы гадость тебе ни преподнесли близкие. Гадость — она не всегда от злого сердца, она другой раз просто от глупости.

— Здравствуй, Митя, — говорю я, пытаясь выдавить из себя улыбку. — Как поживает Вика? Как растет дочка?

— Дочке уже четыре года. А Вика растолстела. Во, — Митя разводит руки.

— Хорошо, — говорю я. — Вика подлаживается под мужа. У нее всегда был хороший, покладистый характер.

— Верно. У нее хороший характер.

— Ты счастливый парень, Митя.

— Похоже, что так... — он распахивает дверку, выходит из машины. Пухленький, точно колобок. На голове роскошная шапка из ондатры. Редкость. Плечи облегает куртка-дубленка. Пижон Митя.

— А как твоя жизнь? Ты бежала так, словно за тобой гналась судьба.

— Это точно, Митя. Это ты угадал.

— Почему одна? Почему глаза неспокойные?

— Ой, Митя, Митя...

Он смотрит на меня сочувственно. Возможно, вот так адвокат Дмитрий Котиков смотрит на подзащитных.

— Что Митя? Что?

— Спасибо тебе... Все уже прошло. Я больше не побегу. И меня не собьет машина. И я не буду на асфальте под колесами, как старый ноздреватый снег.

— Наташка, у меня есть солидное, научно обоснованное предложение.

— Я устала, Митя, от научно обоснованных предложений, от философствования, от... Нет, мне б что-нибудь попроще...