Дин Рид: трагедия красного ковбоя
Шрифт:
Всю дорогу до дома Дин перебирал в памяти различные эпизоды их совместной с Вибке жизни и пытался разобраться в том, кто же виноват в случившемся. «Когда мы познакомились, нас притягивал друг к другу исключительно секс, – думал Дин, глядя в иллюминатор воздушного лайнера. – Вибке оказалась очень опытной женщиной, которая хорошо знает, как доставить мужчине истинное удовольствие. Затем сексуальное влечение переросло в любовь. Во всяком случае, мои чувства к ней были таковы. Да нет, почему только мои? Я же видел, как нежно относилась ко мне и Вибке. Именно поэтому все эти досужие сплетни о том, что ее специально подложили под меня,
Нет, мы действительно любили друг друга. Другое дело, почему эта любовь закончилась так быстро и кто в этом виноват больше? Видимо, оба в равной степени. Она никак не хотела смириться с тем, что я принадлежу прежде всего своему делу, а уже потом семье, а я сопротивлялся любому стремлению Вибке сделать из меня домоседа. Видно, нет в мире такой женщины, которая смогла бы стать для меня идеальным спутником жизни. Но больно мне не от этого. А от того, что еще одна дочь вынуждена будет расти без отцовского внимания. Так выросла Рамона, эта же участь, увы, ждет и Наташу».
Дин прекрасно отдавал себе отчет в том, что его развод с Вибке мог серьезно осложнить его отношения с Хонеккером и другими восточногерманскими политиками. Однако жить с нелюбимым человеком по политическим соображениям Дин тоже не мог – это противоречило его принципам. Поэтому он решил расстаться с Вибке, надеясь, что у Хонеккера хватит благоразумия не делать из этого события трагедии. И Дин в своих расчетах не ошибся. Хонеккер и в самом деле не стал заострять своего внимания на этом разводе, хотя и одобрить его он тоже не мог. Когда в один из тех ноябрьских дней он принял Дина в своем кабинете в здании ЦК СЕПГ на Маркс-Энгельс-плац, он удивился:
– Неужели нельзя избежать этого развода?
– Зачем его избегать, если два человека перестали любить друг друга? – удивился Дин, который к тому времени уже достаточно сносно говорил по-немецки.
– Ты уверен, что два?
– Хорошо, пусть этим человеком буду один я, – устало произнес Дин.
По тому, как он это произнес, Хонеккер понял, что говорить на эту тему уже нет смысла: все уже решено. Да и большого желания обсуждать этот развод у лидера СЕПГ тоже не было: у него и без того голова буквально пухла от различных государственных проблем. В последние несколько месяцев таковых было в избытке: в мае Заир прервал отношения с ГДР, обвинив ее в поддержке повстанцев, в июне Конгресс США обнародовал доклад, где обвинил руководство ГДР в нарушениях прав человека. Однако основной головной болью Хонеккера было то, что внутри его руководства, кажется, зрела реальная оппозиция его курсу. Возглавлял оппозиционеров молодой и энергичный член Политбюро Вернер Ламберц.
Хонеккер всегда с настороженностью относился к чрезмерной активности этого человека, а с недавних пор она и вовсе стала вызывать у него откровенное раздражение, поскольку лидер СЕПГ стал подозревать Ламберца в желании занять его кресло. И когда в конце октября Хонеккер был с визитом в Москве, он уловил в речах некоторых советских товарищей скрытые намеки на то, что время его руководства может скоро подойти к концу. Это окончательно убедило Хонеккера в том, что его подозрения относительно Ламберца небеспочвенны. Правда, шеф «Штази» Мильке не разделял этих подозрений лидера СЕПГ, уверяя Хонеккера, что Ламберц не помышляет о том, чтобы встать у руля страны. Однако Хонеккеру от этого легче не стало. Он хорошо помнил о событиях шестилетней давности, когда сам пришел к власти с помощью пусть бескровного, но все-таки переворота. И Мильке он не слишком доверял, памятуя о некоторых его поступках, где он вел себя по отношению к нему не самым лучшим образом. Взять, к примеру, ту историю с врачихой.
Года два назад Хонеккера угораздило закрутить роман с собственным стоматологом – весьма симпатичной женщиной, муж которой работал в охране Хонеккера. Именно последнее обстоятельство и стало в итоге больше всего беспокоить лидера СЕПГ. По мере того, как его отношения с врачихой углублялись, он всерьез стал опасаться, что ее муж может догадаться об этом и в порыве ревности совершить что-то ужасное. Поэтому Хонеккер обратился к Мильке с просьбой лишить мужа своей любовницы права ношения табельного оружия. Шеф «Штази» в ответ вспылил:
– Как ты себе представляешь эту акцию? Что я скажу этому человеку, если он меня спросит относительно того, почему я его одного лишаю оружия? Или мне всю твою охрану разоружить?
Хонеккеру очень не понравилась эта вспышка гнева со стороны Мильке, и этот эпизод стал еще одним поводом к тому, чтобы затаить злобу на шефа «Штази». Однако отправить Мильке в отставку Хонеккер не мог: у того были очень влиятельные сторонники как здесь, так и в Москве.
Вспомнив про свою недавнюю поездку в Москву, Хонеккер сообщил Дину приятную новость:
– В Москве я слышал, что тебя собираются наградить по линии Советского комитета защиты мира. Ты об этом знаешь?
– Да, мне звонили мои московские друзья, – ответил Дин.
– Что они для тебя припасли, какую-нибудь медаль?
– Любая награда этого комитета будет для меня почетна, – все тем же бесстрастным голосом произнес Дин.
– Ладно, не притворяйся: небось спишь и видишь у себя на груди «Золотую медаль» Жолио-Кюри, – усмехнулся Хонеккер. – Только ею награждают фигуры куда более значимые, чем ты. Например, Корвалана или Чаушеску (оба были награждены этой медалью в январе 1977 года. – Ф. Р.).
– К чему этот разговор? – спросил Дин, внимательно посмотрев в глаза Хонеккеру.
– К тому, что в Москве тебя мало ценят. В кино сниматься не приглашают, в Кремле не принимают. Брежнев с кем только не встречается, а тебя ни разу не захотел увидеть. Ему какой-нибудь миллионер Арманд Хаммер дороже, чем борец за мир Дин Рид. Тебя это не обижает?
– Нисколько, – практически без паузы ответил Дин. – Я занимаюсь политикой бескорыстно, по зову души. Разве вы этого до сих пор не поняли?
– Да, я знаю это и ценю, – ответил Хонеккер. – Но речь не о твоем бескорыстии, а совсем о другом. Вот мне в этом августе исполнилось 65 лет, и Москва наградила меня орденом Октябрьской революции. Думаешь, мне так нужен этот орден? Да мне их уже девать некуда. Однако это награждение – определенный сигнал, что в Москве меня все еще ценят и уважают. Тебя вон тоже хотят наградить, но только по линии Комитета мира. А где же награды от Кремля, от самого Брежнева? Ведь ты больше десяти лет ездишь в Советский Союз в качестве активного борца за мир. Значит, в Кремле твоя личность полным доверием до сих пор не пользуется. Неужели ты этого не понимаешь?