Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди
Шрифт:
Ребята (явно наша школа!) составили смету моего приема. И принимали!
Я много раз потом бывал в Париже. Но этих трех дней забыть не могу. По музеям мы не ходили. В Лувр в первый раз я попал много лет спустя. Но вот в собор Парижской Богоматери, несмотря на возражения моих друзей, пошел. Один.
И первым, кого я там встретил, был… Борис Пуго.
— Ты что здесь делаешь?
— А ты?
Мы с удивлением смотрели друг на друга. Еще несколько дней назад мы спокойно пили пиво в столовой ЦК ВЛКСМ и не помышляли о поездке во Францию.
Я объяснил ему
Так получилось, что в Москву мы возвращались одним самолетом. Сели рядом.
Борис подозвал стюардессу, показал ей мои мадридские наклейки и «по секрету» рассказал, что в Испании я сидел в тюрьме и меня приговорили к гарроте. И что я бежал, сейчас уж не помню, как, но очень героически: то ли разоружил конвоира, то ли прыгнул с какого-то этажа. Подошла еще одна стюардесса. Борис мрачно рассказывал про тюремные ужасы в Испании, про то, как душат на гарроте:
— Надевают на шею деревянный ошейник и медленно сжимают. Пока несчастный не умрет в муках.
Стюардессы смотрели на меня с ужасом.
Кто мог тогда знать, что через двенадцать лет Борис станет министром внутренних дел и ему будет подчиняться весь небезгрешный в отношении пыток аппарат.
Всю дорогу до Москвы нас с Борисом кормили и поили по особому прейскуранту.
В 1969 году мне предложили работу в советском посольстве в Алжире. Я согласился, прошел все положенные комиссии. Оставалась беседа с только что назначенным первым секретарем ЦК ВЛКСМ Евгением Тяжельниковым.
За два часа до назначенной встречи один из моих знакомых в ЦК комсомола сообщил мне, что на меня пришла анонимка и что заведующая кадровой группой, которая терпеть меня не могла, положила эту записку в мое дело. Я побежал к Борису Пуго.
— Надо срочно принимать меры, — решил он. — Пошли к Янаеву.
Будущий вице-президент СССР Геннадий Янаев тогда был председателем Комитета молодежных организации и моим непосредственным начальником.
— Времени в обрез, — согласился Геннадий. — Но выход есть.
Когда через пару часов я вошел в кабинет Тяжельникова, Янаев уже сидел там. Секретарша внесла мое дело. Пока Тяжельников задавал мне общие вопросы, Янаев взял дело, незаметно вынул оттуда листок с анонимкой и вернул папку Тяжельникову. Тот принялся внимательно рассматривать бумаги, задал еще несколько вопросов и потом подписал представление. Янаев поднялся:
— Я отнесу бумаги.
Он взял папку, и мы с ним вышли. По дороге он вложил анонимку в папку.
А через полчаса мы с Борисом сидели в кабинете Янаева и обмывали мое назначение.
С тех пор с Борисом я больше не встречался. Видел по телевизору, как он, первый секретарь компартии Латвии, по-холопски лебезил перед Раисой Горбачевой. Потом прочел про его странное самоубийство.
С Янаевым встречаться приходилось часто. Особенно когда он стал председателем Комитета по культурным связям.
Мне рассказывали, что, уже будучи вице-президентом СССР, он сказал своему помощнику:
— Напомни мне: когда я буду в США, хочу встретиться с Олегом. Надо убедить его, чтобы он вернулся под мое честное слово. Сейчас времена другие, он нужен здесь.
Через пару месяцев он возглавил ГКЧП и был арестован.
Часто я встречал и Тяжельникова. Помню, примерно через неделю после смерти Брежнева я был в ЦК партии на совещании в отделе пропаганды. Тяжельников был тогда заведующим отделом. Он вел совещание, чувствовал себя уверенно. Я перекинулся с ним парой слов.
Когда я пришел домой, мне позвонил приятель и сообщил:
— Тяжельникова сняли.
Я не поверил:
— Час назад я видел его в ЦК, он нормально работал.
На следующий день я узнал, что Тяжельникова действительно сняли.
Потом через месяц он подошел ко мне в вестибюле МИДа:
— Ты тут все знаешь. Проводи меня до отдела.
Я уже знал, что его назначили послом в Румынию, и по дороге в отдел отвечал на его вопросы о МИДе.
Потом я часто встречался с ним на совещаниях.
Я провожал в Рим нелегала, выпускника нашей комсомольской школы. Все надлежащие документы мы ему подготовили. В римском аэропорту офицер пограничной службы, сочувствующий компартии, должен был поставить штамп, удостоверяющий его прилет 21 августа не 1968, а 1967 года. Таким образом, год пребывания в СССР для властей его страны должен был остаться незамеченным.
Пассажиры прошли в самолет, но самолет не двигался. Час, потом другой. Я начал волноваться, спустился к начальнику пограничной службы:
— Вы понимаете, как нам важно, чтобы самолет улетел вовремя!
Он все понимал, но:
— Приказ держать самолет пришел с самого верха.
Из окошка его кабинета я видел этот самолет.
Мы продолжали разговаривать. Вдруг он показал на окно:
— Смотрите.
Из только что подрулившего небольшого самолета вышли два человека. Я их узнал: Дж. Наполитано, тогда второе лицо в итальянской компартии, ныне президент Италии, и заведующий иностранным отделом ЦК КПСС Б. Пономарев. Наполитано почти бежал к самолету на Рим, Пономарев спешил за ним, что-то пытался ему сказать, тот просто отмахнулся и поднялся по трапу не простившись.
В этот день советские войска вошли в Чехословакию.
Многие мои знакомые и далеко не единомышленники были единодушны в поддержке чехов. Помню разочарование после разгрома «Чехословацкой весны». В те дни меня удивила реакция людей, которых я считал консерваторами.
Преподаватель марксизма в комсомольской школе Н. Белоусов, всегда стопроцентно одобрявший все партийные решения, только качал головой:
— Это крах всей системы. Мы надеялись. Мы верили. Теперь я понимаю, что эта система не приспособлена для внутреннего саморегулирования, для самомодернизации. Это означает, что она обречена.