Дипломаты
Шрифт:
Георгий Васильевич смотрит на Белодеда – кажется, в сознании Чичерина зреет мысль, пока еще неясная даже для него, но дерзкая, способная увлечь.
– А что, если завтра, например, вам, товарищ Белодед… – произносит он. – Именно вам, товарищ Петр… – он произносит «товарищ» с торжественной прямотой и сердечностью, – явиться в российское посольство в Лондоне и от имени правительства новой России предложить сдать дела?
– Я готов… – отвечает Петр и смотрит на Литвинова: не обескуражит ли этот шаг Максима Максимовича?
Но у Литвинова теплеют глаза.
– Пусть это будет пробным шагом! – говорит Литвинов. – Риска нет, а толк может быть.
–
Петру нравится его темперамент, его быстрая и неожиданная реакция, его способность дерзко мыслить. Вот идея возникла, и он хочет ее обосновать, в первую очередь, для себя и формулирует «фактические вопросы».
– Известно ли вашему превосходительству (так и нарекать его – пусть корчится!), что декретом съезда Советов создано рабоче-крестьянское правительство во главе с Ульяновым-Лениным? Русское посольство должно представлять именно это правительство, и никакое иное. Когда ваше превосходительство намеревается сдать дела и ценности? – Чичерин отодвигает бумагу, заполненную скорописью. – Кстати, вы были когда-нибудь в нашем лондонском посольстве? – спрашивает он Петра.
– Был в мае у Набокова.
– Каналья! – восклицает Чичерин. – Небось говорил о роковых ошибках дома Романовых и клялся в верности демократии?
– Клялся.
– Вам надо пойти туда завтра. Кстати, что он говорил в тот раз, когда вы были у него?
Честное слово. Петр не думал, что к этому разговору придется когда-либо вернуться.
– Все вспоминал встречу с английским коллегой в Петрограде, сэром Джорджем Бьюкененом. По словам Набокова, сэр Джордж убежден: все беды – в Ленине, не надо было его пускать в Россию.
– Вы слышали, – обратился Чичерин к Литвинову, которого эти несколько слов Белодеда подняли со стула. – Вы слышали: «Не надо было пускать Ленина в Россию!» Попробуй прикажи грозе встать во фронт перед полосатым столбом!
Стихли голоса. Было слышно лишь, как гремит крыша да где-то далеко-далеко тоскливо и шало ревет паровоз.
– Они по-своему верно решили проблему роли личности в истории… – Литвинов посмотрел на окно, которое стало белым от снега.
Чичерин шагнул к стене, там над железной кроватью висела карта Европы. Его пальцы с длинными ногтями пришли в движение – он вынул кнопки и, свернув карту, отнес в угол и дважды энергично тряхнул – запахло пылью.
Карта легла на стол. Это была обычная ученическая карта, по которой английские школьники изучают географию Европы. Круги и линии расчертили карту. Синее кольцо вокруг Львова. Красное – вокруг Сольдау. Ломаная прямая прошла через Ковель – Ровно – Проскуров. Более поздняя линия фронта не прочерчена – Чичерин был уже в тюрьме.
. Чичерин провел ладонью по карте.
– Древние говорили: не бойся жертвовать. Да, как в шахматах, отдать королеву и взять верх.
«Два человека склонились над картой, – думает Белодед. – Настолько разных, что кажется неправдоподобным, что они идут одной дорогой. Но, наверно, и в этом сила идеи, которой они посвятили себя, – она способна сплотить разных людей.
Литвинов – дитя современного города. Он рационален и организован. Все, что он делает, тщательно рассчитано и устремлено в одну точку. Сильной и умной рукой он мог бы перекраивать карту, заставив землю в три пота работать на человека, командовать армиями геологов, металлургов, землепроходцев, взрывать горы, строить города.
Чичерин – философ, творец мысли. Его стихия – замысел, нередко стратегический, когда мысль охватывает пространство видимое и невидимое, когда она уходит за горизонт и обнаруживает, что ты увидишь завтра. Философ и… поэт, музыкант, знаток и интерпретатор Моцарта. Все это в лице Георгия Васильевича, в желтовато-бледном отсвете кожи, во взгляде больших темных глаз, в неярком блеске волос, тронутых первой сединой… Петр видит его на трибуне всемирного форума отстаивающим интересы нового русского государства – его интеллект, его умение мыслить и обобщать, наконец, его способность говорить на иностранных языках с той же свободой и изяществом, с каким говорит на русском, – что можно еще пожелать человеку?.. Но вот вопрос, как все это сообразуется у Чичерина с умением выдюжить будни?.. Наверно, немалое искусство поразить мир проектом антивоенного пакта, а затем отстоять его перед высоким форумом, но еще большее искусство уметь держать фронт, изо дня в день отбивая атаки врагов и атакуя…»
18
Когда Петр вернулся в гостиницу, портье вручил вместе с ключом записку, сложенную, как складывают обертку для порошков. «Буду в отеле ровно в девять – выйди навстречу. Кира». «Значит, решила: едет!.. Ну конечно же, едет. Иначе она и не могла поступить». Он взглянул на часы: без четверти. Вышел на улицу. Распогоживалось. Где-то справа, над Дувром, а может, дальше, над Ла-Маншем. Дьеппом, долинами Луары ветер высвободил кусочек звездного неба, но звезды были тусклые, будто светились на ущербе. Он вновь взглянул на часы: «Сейчас подойдет, сию минуту». Проехал автомобиль, один, второй. Потом где-то в стороне, из боковой улицы, донесся размеренный топот конских копыт – автомобиль еще не получил всеобщего признания, по крайней мере у лондонских аристократов. Цок… цок… цок… – высекал конь, а Петру мерещилось, конь отсчитывает секунды. «Одна… две… три…» Петр подошел к краю тротуара. «Не идет… Опаздывает. А прежде являлась точно».
– Петр! – послышалось за спиной.
Белодед обернулся. Ему показалось: Кира пробует улыбаться. И вся она какая-то сникшая, будто ей хочется отступить и умчаться.
– Пойдем, – сказала она.
Спустились к реке.
Пароход тянул баржу. Когда баржа попадала в полосу света, они вдруг видели, что там свой мир, до смешного самостоятельный: собака ходит у конуры, ветер треплет белье, развешанное на веревке, в деревянном домике посреди баржи светится окно, наполовину закрытое кружевной занавеской. Человек в старых залатанных брюках чистит ботинки. Перед кем он будет щеголять в них на барже?
Они стояли и смотрели на баржу, и все их мысли были там, будто они пришли сюда единственно для того, чтобы взглянуть на мир, медленно движущийся по воде, хотя ничего удивительного не было в нем, все было так же, как на берегу, даже обыденнее. Он первый понял это.
– Ты поедешь? – спросил Петр и поразился, как изменилась Кира за эти два дня. – Поедешь?..
Она подошла к краю каменной площадки, подошла так близко, что ее отражение возникло в воде.
– Ой, как мне трудно, – сказала она и приникла щекой к его плечу.