Дипломаты
Шрифт:
Плечи офицера опять выразили недоумение.
– Неверно. – Он указал взглядом на лесок вдали. – Гофмана там нет. – Он пододвинулся к окну и посмотрел вниз – рядом лежал овраг. – И там нет. – Он продолжал смотреть в овраг. – Мы посреди равнины, как посреди моря. – Он окинул взглядом заснеженное поле, оно действительно было похоже на море, безбрежное, выпуклое, разделенное надвое червонной стежкой, позади уже встало солнце. – Другое дело, если мы приедем в Двинск. – обнадеживающе вздохнул офицер и тут же добавил: – Но кто знает, когда мы там будем.
Кони
Поезд остановился, мимо прошли кони, и косогор заслонил их. Вначале он срезал ноги, потом скрылись крупы, только головы еще долго удерживались над белой гладью поля. На память пришла Кубань. Вот так было, когда кони переплывали реку – храбро входили в воду, пофыркивая, задрав свирепые морды, потом вода поднималась все выше и выше, еще миг – и скроет с головой, вдруг лошадь будто повисала на помочах, и течение подхватывало ее, и увлекало. Только морды коней, беспокойно-злые. держались над бугристой водой реки.
Поезд сейчас стоял посреди белого поля, и линия горизонта огибала его. Нет необходимости даже запирать дверь вагона – иди куда хочешь!
– Другое дело, когда приедем в Двинск. – повторил офицер и даже сочувственно улыбнулся.
Немец оказался не так прост, как хотелось Петру. Этот офицер даже не сделал попытки удержать Петра. Двери вагона открыты – иди куда хочешь, а когда ты дойдешь до цели, вот вопрос. Но и тут офицер не виноват. В самом деле, разве можно винить в том, что так велика русская земля? Иди куда хочешь!
А кони уже минули косогор, и их тени странно переломились и тащились по снежному полю точно с вывихнутыми ногами.
Петр вернулся к Кокореву.
Ранним вечером поезд приблизился к Двинску.
Солдаты вышли из купе (до сих пор они ни как не проявляли себя) и встали у выхода из вагона.
– А вот теперь пойду и потребую, – сказал Петр Кокореву.
– Петр Дорофеевич, не хочу вас отговаривать, но, быть может…
Кокорев отстегнул карман гимнастерки, отстегнул и вновь застегнул, и Петр увидел близко, у самых глаз, руку Кокорева, красные пальцы с неестественно короткими ногтями, заусеницей на безымянном и темным ногтем на указательном (видно, след молотка, который опустился на палец ненароком) – типично мальчишескую руку.
– Нет, пойду я. – произнес Петр.
Кокорев поднес ко рту руку, торопливо откусил заусеницу и, взглянув на палец зажал и спрятал – палец был в крови.
Петр подошел к офицеру – он стоял у окна и медленно, с видимым удовольствием расчесывал волосы, они у него что вороново крыло, сизо-черные, блестящие. Закончив расчесывать волосы, офицер принялся приглаживать их. Белые ладони мягко обнимали голову.
– Мы сумеем вручить наш пакет здесь?
Офицер продолжал приглаживать волосы.
– Не знаю.
Поезд стоял в доброй сотне саженей от вокзала. Между поездом и вокзалом – пустые пути, полузанесенные снегом. Кажется, прежде чем закатиться за горизонт, солнце остановилось
Петр надел пальто, шапку.
– На вокзале есть телефон?
Офицер все еще стоял у окна, смотрел в него.
– Не знаю.
Петр пошел к выходу.
– Вас не пустят, – кротко бросил офицер, впервые в голосе прозвучало раздражение.
Петр спрыгнул на снег.
Офицер сейчас над ним.
– Я буду стрелять!
Но Петр уже зашагал по рельсам.
Какой-то миг тишины, миг раздумья, потом голос офицера:
– Еще раз предупреждаю, вернитесь!
Петр продолжал идти.
Только слышно, как хрустит под ногами снег, затянутый ледком – днем подтаяло, да по рельсам передвигается тень.
Петр считал: раз, два, три… Надо отсчитать три секунды. Если выстрела не будет, можно идти хоть до Минска!
Спина стала чуткой, будто ее немилосердно обожгло. Странное дело, но спина обрела способность ощущать и холодное дыхание снега, и кроткое прикосновение февральского солнца, неслышного на ущербе, и движение ветра, который нажимал меж лопаток прохладно-упругой ладонью.
Кокорев стоял в пяти шагах от офицера, спрятав в рукаве браунинг. Офицер крикнул Петру: «Я буду стрелять!» – однако даже не отвел руки к квадратному бедру, к которому точно прибита кобура с маузером. Наверно, кожа на спине офицера стала чуткой не меньше, чем на спине Петра. Позади Петра стоял немец, позади немца – Кокорев.
56
В полночь Гофман принял их в полевом штабе где-то между Двинском и Брестом.
Он сидел у раскрытой печи, в которой давно погас огонь, и грел ноги, обутые в толстые шерстяные носки.
– Эти русские болота! – произнес он и указал глазами на окно, будто болото лежало у стен дома. – Пропали ноги, пропали – не могу ходить!
Однако работа в русском отделе германского генерального штаба была для Гофмана небесполезна – в русском языке он преуспел немало.
Не раскрывая конверта, Гофман передал его адъютанту, который стоял тут нее. Адъютант взял со стола большие канцелярские ножницы, не без удовольствия сломал сургучные печати, надрезал и ловко выдернул нитку.
Адъютант прочел письмо и кивком головы, тихим и сдержанным, дал понять Гофману, что это как раз тот документ, которого ждали в штабе.
Однако это не устроило Гофмана, он взял документ и близоруко рассмотрел одну за другой две странички. Потом поднял глаза, быть может, с намерением проститься с русскими, и вдруг увидел Петра.
– А я вас ждал завтра или даже лучше послезавтра. – И, точно застеснявшись своей радости, добавил: – Послезавтра я встретил бы вас с большими удобствами.
Петр осмотрелся: на щитах, крытых зеленым бархатом, рыцарское оружие и доспехи, судя по всему, тевтонское оружие и доспехи – чешуйчатые кольчуги, стальные шлемы, мечи с нарядной рукоятью. Очевидно, германская цитадель на русской земле – усадьба немецкого барона, владельца обширных угодий и сыроварен. Варил сыр и коллекционировал кольчуги.