Дипломаты
Шрифт:
– Нет, я не увидел в нем просто солдафона, не считают его только солдафоном и русские военные, с которыми я беседовал, они находят, что Гофман куда одареннее всех германских стратегов, включая Людендорфа и Гинденбурга. В том, как он осуществил Танненбергскую операцию, были и расчет, и глубина мышления.
Ленин пододвинул и окну стул и, поднявшись на него, открыл форточку. Он сделал это очень легко, с видимым удовольствием. «Если после бессонной ночи, – подумал Петр, – у него сохранилась такая потребность, наверно, он очень здоров».
– Мне
– Мне так кажется, и на авторитет, – сказал Петр. – Не в наших интересах оглуплять его, тем более что тридцать дивизий, которые все еще идут на нас, сила реальная.
Наступила пауза. Встал Троцкий и медленно пошагал в противоположный конец комнаты – там на тумбочке стоял графин с водой.
– Пакет был вскрыт, разумеется, без вас? – спросил Ленин.
– Нет, при мне и досконально исследован.
– В самой реакции не было ничего импровизированного? – настаивал Ленин. – Все срепетировали заранее?
Петр попытался сосредоточиться. «В самом деле, как реагировал на письмо Гофман? Что было в этой реакции главным, какими подробностями сопровождалось?»
– Он пытался внушить: «Легче начать наступление, труднее остановить». В военном деле есть пора, старался доказать Гофман, когда командование утрачивает власть над войсками, – начало наступления… Он повторил дважды: «Когда машина набрала скорость, привести в действие все тормоза – значит разбиться в пух и прах».
За окном разыгралась пурга, время от времени ветер подбирался к самой форточке и бросал в комнату щепотку снега – снег был по-февральски мягким и бесшумно падал на пол. Чичерин поглядывал на окно и потирал зябнущие руки.
– У вас создалось впечатление, что машина Гофмана все еще мчится?
– По-моему, да… при этом на скорости большей, чем вчера.
– Это инерция?
– Думаю, замысел.
– Это всего лишь ваше предположение?
– Нет, я опираюсь на то, что видел своими глазами: на восток идут эшелоны с тяжелой артиллерией, боеприпасами и горючим.
– Вы сказали: с тяжелой артиллерией и горючим? И что это значит, по-вашему?
– Еще три дня наступления, и немцы смогут обстреливать Питер…
Ленин искоса взглянул на стенку справа: там висела карта Европейской России. Он будто бы еще раз измерил маршрут немецкого наступления: Минск – Псков – Питер. Все пути были точно на ладони.
– Еще вопрос: в этом единоборстве Людендорф – Кюльман немцы не так монолитны, как нам кажется. Чью сторону представляет Гофман?
Петр подумал: «Вот здесь мои познания и кончились, но как признаться в этом?»
– Мне кажется, сторону Людендорфа… Но, отправляясь к Гофману, я, откровенно говоря, не думал об этом.
– Нам надо думать и об этом… Как ведет себя русское офицерство в местах, которые вы проезжали?
– В Двинске офицеры надели погоны.
Рука Ленина, припавшая ко лбу, печально замерла.
– А мог бы я вам
Петр задумался: видно. Ленин хотел, чтобы он не просто отвечал на вопросы, отвечал неторопливо и точно, но и оценил все, что увидел в эти дни, точно взвесил и определил.
– Все дороги забиты войсками: шоссейные, грунтовые, железные, – сказал Петр. – Такое впечатление, что у немцев нет западного фронта, есть только восточный. Очевидно, им нужен здесь успех. Даже сегодня у них нет уверенности, что он достигнут.
Петр оглянулся и неожиданно встретился с взглядом Троцкого. Его глаза были полны внимания.
– Движение германского вала не остановилось? – спросил Ленин.
– Я это видел, возвращаясь от Гофмана: немцы идут.
Троцкий встал, едва не опрокинув стул.
– Даже человек, напоровшийся на пулю, еще продолжает идти, – сказал он и взял стакан.
– Вы полагаете, германцев можно уподобить смертельно раненному? – спросил Ленин.
Петр взглянул на руку Троцкого, охватившую стакан, он обратил внимание на то, что ногти Троцкого чуть-чуть подкрашены.
– Нет, почему же? Их рана пока не смертельна, но достаточно серьезна чтобы не только угрожать другим, но и подумать о собственной голове.
Ленин сейчас смотрел, как в хрупких руках Троцкого вода осторожно переливается из графина в стакан.
– О собственной голове? – произнес Ленин, искренне заинтересованный, чем кончится операция с графином и стаканом. – А по-моему, надо ударить во все колокола и поднять народ.
– Но тогда какой смысл идти на договор? – спросил Троцкий, он пил воду короткими глотками, как пьют вино, не торопясь, удерживая прохладную влагу во рту, даже смакуя. – Очевидная истина: одно исключает другое.
– Очевидных истин меньше, чем мы иногда думаем, – сказал Ленин, он сказал «мы», щадя Троцкого. – В данном случае, как раз одно не исключает другого.
Троцкий допил воду и, возвратив стакан на стол, удобно устроился – он был подчеркнуто нетороплив, точно выгадывал время: чем дольше, тем надежнее.
Петр рассмотрел сейчас, что розоватые ногти Троцкого были приятно удлиненной, миндалевидной формы. И Белодед вдруг подумал, что этот человек, очевидно, долго и упорно готовил себя к тому, чтобы занять нынешнее положение (при этом не только изучал историю и языки – как заметил Петр, в его английском были и подвижность мысли, и блеск), и говорить с трибуны, и носить костюм, и ходить, повинуясь незримому ритму, и безошибочно знать, какие галстуки и какой формы усы тебе к лицу, и вот так искусно подкрашивать ногти, и… Петр обратил взгляд на Ленина, увидел аккуратно заштопанные рукава и подумал, что, наверно, и он готовил себя всю жизнь к этим тревожным дням, но, очевидно, многое, что было свойственно одному, оставалось чуждым другому… В этом доме, полном людей в кожанках и рабочих блузах, у Троцкого была тропа, по которой ходил только он.