Дипломаты
Шрифт:
– Ничего еще не ясно! – воскликнул Троцкий, оборачиваясь. – Все может измениться к лучшему в один момент. Все может взорваться у них и обратиться в прах.
Троцкий подошел к окну. Медленно вызревал белесый питерский рассвет. Сыпал снежок. Сквозь непрочную пелену проступали очертания соседних крыш и округлые линии смольнинской церкви, сейчас однообразно-желтой. Троцкий не отрывал взгляда от окна – так легче было совладать с собой.
Ленин все так же сосредоточенно смотрел на него.
– Настало время сказать: конец революционной фразе! – произнес Ленин жестко. –
Троцкий, точно оттолкнувшись от окна, устремился к столу.
– Но надо призвать народ к отпору. Оружие? Мы добудем его в борьбе. – Он поднял голову, н. как это бывало с ним в минуты полемических стычек, губы побледнели и вздрогнули.
– А я не буду больше спорить! – сказал Ленин добрым, больше того, кротким голосом, которым произносил самые категорические суждения, и придвинул стопку влажных листов, только что принесенных из типографии.
– Политике революционной фразы пришел конец. – Он прямо посмотрел в глаза Троцкому. – Если она будет продолжаться. – Он помедлил, точно раздумывая, говорить то, что решил сказать, или повременить. – Лев Давыдович, вы помните, как я поставил вопрос на последнем заседании ЦК? Очевидно, у меня нет необходимости повторять это вновь?
Ленин ни разу не показал, что тяжелое единоборство, длившееся почти три месяца, выиграно им, Лениным, и это дает ему какие-то преимущества. Не показал до той самой секунды, пока не заметил, что Троцкий игнорирует этот факт. Продолжать разговор в прежнем тоне, значит, поощрить Троцкого, да это и не в правилах Ленина. Владимир Ильич дал понять, что следует от слов перейти к делу. Он показал, что точно и жестко реализует это преимущество.
А сейчас Ленин был занят типографскими оттисками. Он осторожно отделил один влажный лист от другого, разложил на столе. Взгляд Петра упал на четвертушку бумаги, исписанную стремительным ленинским почерком с характерными отпечатками пальцев наборщика. Последние две строки были подчеркнуты: «Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество!» Видно. Ленин написал воззвание ночью и тут же отдал в набор.
– Георгий Васильевич, – Ленин прервал чтение, – как у вас там, в международном праве, есть такая формула: «Подписать договор – значит собрать силы». Так, кажется?
– Именно, – произнес Чичерин, оживившись, и в усталые глаза впервые в это утро проник свет. – «Мирный договор при поражении есть средство накапливания сил».
Ленин прошел комнату из конца в конец, остановился перед картой Европейской России.
– Не думаете ли вы. Георгий Васильевич, что блокада военная отныне будет сопровождаться блокадой дипломатической?
Петр заметил: эта фраза, которая до сих пор могла быть адресована Троцкому, сейчас была обращена к Чичерину. Очевидно, во внешних делах России начиналась новая пора.
59
Петр вернулся домой в первом часу дня и никого не застал. Наверно, мать поехала на Охту за хлебом. Засыпая, Петр вспомнил холодноватые сумерки кабинета Ленина, мерзнущие руки Чичерина, гремящий наперекор холоду
Петр проснулся, когда окна были занавешены тьмой и где-то в другом конце дома неожиданно громко стучали часы, как стучат только на рассвете.
…Поезд уже отошел, когда принесли отпечатанный на машинке список делегатов и экспертов. Белодед пробежал список: Соловьев-Леонов – человека с такой фамилией Петр знал в Одессе. Соловьев усиленно занимался самообразованием и не без помощи немцев-колонистов. живущих на север от Одессы, учил язык. Петр помнит, что был он долговязым, сероглазым, ходил в льняных косоворотках, расшитых болгарским крестом, и любил цитировать Ницше. Бывая в Одессе. Петр видел его и в двенадцатом году и, кажется, в тринадцатом. В пятнадцатом его уже не было – говорили, уехал в Америку.
Воспоминания, точно костер на ветру, разгорались все ярче, новые детали возникали в памяти. Петру захотелось повидать Соловьева-Леонова, и он пошел по вагону. Однако ни бороды, ни льняной косоворотки, ни, как показалось Белодеду, серых глаз он не приметил. «Очевидно, это какой-то другой Соловьев-Леонов», – сказал себе Петр и перестал думать – костер так же быстро погас, как и разгорелся.
Поздно вечером в дверь купе кто-то постучал, постучал настойчиво:
– Простите, не здесь ли товарищ Белодед?
– Да, пожалуйста.
Видно, человек обладал здоровьем завидным – рука с такой силой рванула вагонную дверь, что та чуть не сорвалась с колесика.
– Петро!
Конечно же, это был Соловьев-Леонов, разумеется, без бороды и льняной косоворотки, но все остальное было при нем.
Первые полчаса беседа развивалась стремительно: сшибались имена, годы, города. Потом неожиданно вторглось молчание.
– Как там за большим морем? – наконец спросил Петр, пододвигаясь к Соловьеву и чувствуя плечом упругое плечо. – Как Америка?
– Новый Свет, новый! – подхватил Соловьев. – Нет, не другая сторона земли, другая планета!
– Погоди, а ты… Троцкого на той планете не встречал?
Соловьев внимательно посмотрел на Петра.
– А ты откуда знаешь? Встречал.
– Ну и как он там?
Соловьев удерживал плечо у плеча Петра.
– Знаешь, Петро. Троцкий – это не просто.
– Я и сам догадываюсь: не просто, – сказал Петр. – Но все-таки как он?
Соловьев сжал плечо Петра большой и доброй ладонью.