Дипломаты
Шрифт:
Гофман пододвинул к себе маленький атлас в синем переплете – чудесное мюнхенское издание, которым так гордятся немцы.
– Господин Белодед, не хочу скрывать, положение дел на вашем фронте нам известно не хуже, чем вам. – Он раскрыл атлас и протянул руку к лупе. Петр подумал: сейчас возьмет лупу и опять станет похож на Королева. Поистине, все злое оборачивалось для Петра лицом и сутью Королева. Но Гофман так и не дотянулся до лупы. – Ваши солдаты покинули окопы и разошлись по домам. Я скажу больше: фронт фактически рухнул и нам ничто не противостоит. Неужели все это вам не ясно?
Петр понимал, в словах Гофмана есть своя логика. Однако обнаруживать это или тем более подтверждать не имело смысла.
– Вы говорите так, будто бы успехи вашей армии
– По-своему вы правы, – произнес Гофман, искоса глядя на Петра, смех Петра встревожил и смутил его. – Не то чтобы нас огорчили или огорчат эти успехи. Не скрою, стратегически большое наступление в России сулит нам свои выгоды, но плох тот военачальник, который до того, как бросить в огонь солдат, не попытается достичь тех же целей путем бескровным.
– А мне говорили, что идею Бреста поддерживает господин министр Кюльман? – заметил Белодед таким тоном, будто только эта фраза и была способна продолжить разговор.
Верхняя губа генерала скептически приподнялась:
– Вы предполагаете, что идею Бреста поддерживает только господин статс-секретарь?
Вопрос, который он сейчас задаст Гофману. подумал Петр, должен начисто лишить того возможности маневра.
– Простите, разве у вас с господином статс-секретарем Кюльманом один взгляд на Брест? – спросил Петр.
– И вы в плену этой нехитрой азбуки: Кюльман – миротворец, Гофман – милитарист. Все гораздо сложнее.
– В каком смысле, господин генерал?
– Если решение принято, оно отражает точку зрения статс-секретаря в такой же мере, как и мою. Все остальное история, ее место в мемуарах.
– Ну что ж, главное, чтобы ответ был, а ждать мы умеем – нас хватит, господин генерал.
– Ждите, господин Белодед, мы хотим мира не в меньшей мере, чем вы.
– Тем более, что у вас нет тылов, какие вы хотели бы иметь, – заметил Петр, улыбаясь, и быстро взглянул на Гофмана – эта фраза была откровенно грубой, но в разговоре с таким человеком, как Гофман, могла быть уместной вполне.
Гофман взял перчатки, хлопнул ими по колену.
– Наши тылы благополучны, по крайней мере, настолько, чтобы воевать не оглядываясь.
– Тыл германский и… европейской?
Гофман не удержал вздоха – этот русский был похож на того тибетского исцелителя, которого Гофман однажды видел в Японии, тибетец безупречно знал географию тела, он мог оперировать иглой с завязанными глазами, острие безошибочно находило нужный нерв.
– Вы хотите сказать, у вас одна фронт, а у нас два? – Гофман воспринял безбоязненную прямоту, с которой произнес свою фразу Петр.
– Это вы и без меня знаете, – заметил Белодед.
Гофман начал натягивать перчатки.
– Тем более нам надлежит действовать, если условия не будут приняты. – Он оперся о стол. – Мы вынуждены будем действовать, – уточнил он. – Вынуждены… и не делаем из этого секрета.
Гофман все еще стоял, уперев сильные руки в стол – не будь стола, рухнул бы.
– Не скрою, что по-человечески меня волнует вопрос, что произошло с господином Троцким десятого февраля, – он помолчал, очевидно, подыскивая нужное слово, чтобы уточнить мысль. – Какая мысль владела им, какой план он хотел построить?
Белодед испытал неловкость. Этот генерал был порядочным иезуитом – не все повороты его мысли были так грубы, как казалось Петру вначале.
– А разве господни Троцкий вам не ответил? – спросил Петр, спросил как бы между прочим, дав понять Гофману, что для него, Белодеда, этот вопрос отнюдь не столь важен.
– Для меня линия поведения господина Троцкого на переговорах представляла немалый интерес, – заметил Гофман так, будто он и не ждал иного ответа и задал свой вопрос лишь для того, чтобы сказать то, что намеревался сказать. – Он мне показался и работоспособным и достаточно красноречивым, господин Троцкий, – признался Гофман. – Тем более непонятно все, что произошло десятого февраля. Накануне речь шла, насколько мне известно, о Риге. Господин Троцкий спросил, нет ли возможности оставить за Россией
Белодед усмехнулся: единственная возможность уйти от вопроса – не говорить же об этом с Гофманом – обратить его вопрос в шутку.
– Последний ваш аргумент показался мне убедительным, господин генерал, это действительно компетенция России.
Петр встал. Гофман стоял напротив и смотрел в толстое стекло, укрывшее стол, и Петру вдруг показалось, что крупное лицо генерала отразилось в стекле мордой лошади – что-то было в их облике общее, человека и лошади, недоуменно-свирепое, упрямое. Конь определенно был снят в тот момент, когда на полном скаку готовился взять препятствие, грозное и как будто неодолимое.
Белодед вернулся к себе и, не зажигая света, снял пиджак и прилег. (Мглистое небо стлалось над Брестом, над Бугом. За Тираспольскими воротами, словно крона могучего дуба, стояла раскидистая туча.) И вновь, как это было в дни поездки в Двинск, он старался вспомнить все, что накануне рассказывали ему о Гофмане военные. Их рассказ был исполнен иронии наигорчайшей, и это готов был понять Петр. В начале века Гофман был военным атташе при штабе японской армии, действующей против русских в Маньчжурии. (Ему было тогда тридцать два, но верхняя губа уже достаточно утолщалась, чтобы выражать и льстивое внимание, и брезгливость.) Потом он вернулся на родину и несколько лет отдал службе в Эльзасе. В сумерки, когда пыль заволакивала пограничную деревушку, будущий генерал переплывал на скакуне деревенскую площадь и неслышно устремлялся в поле. Покачиваясь в седле, Гофман размышлял о судьбе германской империи, где она попытается проложить дорогу своей гордыне, на Западе или Востоке, я как сложится судьба самого Гофмана – русский опыт, накопленный в Маньчжурии, не применять же в Эльзасе. Назначение в Восточную Пруссию будто было уготовано Гофману самой судьбой. Если Гофману суждено проявить себя где-либо, то только здесь. В будущей войне с Россией деятельный и еще не старый Гофман может найти истинное место. (Его брезгливая губа выражала и гнев.) А потом война и победа – одна, а вслед и другая. Ах, жаль, что генеральский скакун был не белым. Не в столь отдаленные времена победители въезжали в завоеванные города на_ белых конях. А потом был Брест, и в сумерки, когда туман, точно полая вода, заполнял низины и овраги и подступал к самому городу, генерал вплывал на скакуне в пределы призрачных озер, быстрые ноги лошади скрывала кромка тумана, я плавный бег казался скользящим. В такую минуту генерал почти парил в небесах. Впрочем, мечты его были никак не ниже небес.
Петр думал: не надо строить иллюзий насчет истинных намерений генерала. У него достаточно ума, чтобы видеть ближайшую цель, и воли, чтобы претворить ее в жизнь. Если решение в какой-то мере зависит от этого человека с толстой губой, выражающей и снисхождение, и брезгливость, не следует уменьшать опасность.
Уже туман встал над крепостными брестскими стенами, когда Петра пригласили к Чичерину. Чичерин стоял у горящей печи и задумчиво листал томик Овидия. Видимо, он только что вернулся: руки были красны, глаза застланы влагой – на дворе было по-февральски ветрено.