Дитя мрака
Шрифт:
Он сел на заднее сиденье такси, хотел немного побыть наедине со своими мыслями, уклониться от назойливой общительности этих чертовых таксистов, которые знают все и о политике, и о налогах, и обо всем на свете.
Увы, надежды не оправдались.
— Канальская погода. — Шофер повернул зеркало заднего вида, рассматривая пассажира. — Минус двадцать семь. Только что сказали. В новостях.
Гренс отвел взгляд:
— Послушай!
— Да?
— У меня нет желания вести разговоры.
Эверт Гренс сидел на стуле для посетителей, придвинувшись как можно ближе, держал ее руку, сжимал в своей. Он ненавидел больницы. Он привык быть хозяином положения, решать вопросы, требующие решения, лавировать в обход идиотов, которые только путались под ногами. Но там, в Софиахеммет, он был бессилен. Ни хрена не мог сделать, только проклинал себя да сжимал ее руку, все крепче.
— Тяжелый денек? — Таксист снова пялился в зеркальце. — Наверняка все утрясется, как обычно.
— Плохо соображаешь? Заткнись!
Они свернули с Вальхаллавеген, осторожно двинулись по скользкой Уденгатан, долго стояли на светофоре, хотя была глубокая ночь и ни одного автомобиля поблизости не наблюдалось.
— Я включу радио, не возражаете?
Таксист больше не смотрел в зеркало. Он поставил крест на возможной короткой беседе и теперь одной рукой вертел настройку радио, искал среди музыкальных коммерческих каналов и прибавил звук, найдя то, что искал.
— Возражаю.
— Простите?
— Возражаю.
Когда врач ушел, Гренс потерял представление о времени, одиноко сидел возле нее на стуле, слушал дыхание аппарата, поправлял мешавшие провода. Позднее, уже после полуночи, медсестра осторожно тронула его за плечо и сообщила, что состояние вновь стабилизировалось, техника и лекарства сделали свое дело и комиссар Гренс может, стало быть, идти домой, набираться сил для завтрашнего дня. Он ушел только после того, как его заверили, что немедля известят о любом изменении, будь оно позитивным или негативным. Но опять вернулся, сказал, что отныне будет всегда находиться не более чем в двадцати минутах от Софиахеммет, и снова ушел.
На перекрестке Уденгатан и Свеавеген надо повернуть направо, шофер сбросил скорость прямо на повороте, не обращая внимания на сплошную линию, остановился перед темным зданием и выключил таксометр. Сто двадцать пять крон.
Эверт Гренс не двигался.
Он попросил отвезти его домой, но сейчас, в двух шагах от подъезда, почувствовал, что у него нет сил. Только не сюда. Не в пустоту и одиночество дома, который когда-то был их общим жилищем, до сих пор оставался таковым.
— Приехали.
Вечер среди докторов и медсестер, которые все знают.
И он спрашивал. А они терпеливо отвечали.
На все вопросы, кроме последнего: будет ли она жить и после этого? Этот вопрос он не задавал никогда, потому что в ответ хотел слышать правду.
— Приехали, говорю.
Кто-то уже стучал в лобовое стекло, клиент, которому куда-то надо.
— Чего вам еще надо? У меня новый пассажир ждет.
Гренс раздраженно махнул рукой:
— Езжай.
— Куда?
— В Крунуберг. К подъезду на Бергсгатан. И помедленнее, когда будешь проезжать Васапарк.
— Учтите, это все пятьдесят.
— Хочу посмотреть, ходит ли там кто-нибудь на лыжах.
— Да уж.
— Среди каштанов и качелей.
Таксист, не оборачиваясь, поправил зеркало:
— Я с места не сдвинусь, пока вы не расплатитесь. Во-первых, сто двадцать пять за этот рейс. И за второй, до Бергсгатан, платите вперед.
Эверт Гренс поискал во внутреннем кармане, достал одну из служебных платежных карточек и удостоверение. Шофер недоверчиво взглянул на документ: комиссар криминальной полиции.
— Так вы полицейский?
— Помнишь, я просил тебя заткнуться?
— Да.
— Это в силе.
В здании полицейского управления было темно, как всегда между полуночью и рассветом. Кое-где наверху огоньки — видимо, кто-то из следователей искал поесть в буфетной или стоял на балконе, курил. Мелкие признаки жизни среди безмолвия.
Гренс вошел в длинный коридор, ведущий к его кабинету. Одна из дверей открыта, там горит свет.
Он легонько постучал по косяку, чтобы не пугать ее:
— Добрый вечер!
Херманссон сидела перед большим монитором, не глядя махнула рукой.
— В эту пору обычно здесь один я.
Она снова помахала рукой, не отвечая, не отрывая взгляда от текста на экране. Он оставил ее, не говоря больше ни слова, а немного погодя вернулся с двумя чашками кофе — для нее, как в прошлый раз, с двумя кусочками сахара. Поставил чашки на стол, сел на посетительский стул.
— Хороший у тебя стул.
Обычный деревянный стул. Как повсюду. И запах кофе. За эти сутки Эверт Гренс уже второй раз угощал ее кофе.
Ему что-то нужно.
Марианна Херманссон нехотя оторвалась от экрана.
— Как дела?
Он нервничал, не знал, как говорить о личном.
— Не слишком хорошо.
Он же хотел поговорить, она видела. Но не получалось, он был зажат, испуган, и слова застревали где-то в недрах его большого тела. Она ждала.
Он выпил половину кофе, отставил чашку, взял снова, допил остатки. Его глаза сузились, он словно уменьшился.
— Похоже, ее жизнь под угрозой.
Никогда прежде они не говорили об Анни. Она принадлежала миру, которого касаться нельзя. Даже Свен, знавший комиссара так давно, слышал ее имя всего несколько раз. Сперва Херманссон услышала лишь врачебные формулировки и не удивилась, ведь он просто избегал говорить об этом своими словами, за нейтральным профессиональным языком спрятаться куда легче. Но мало-помалу Эверт Гренс изменил тон, заговорил сам, своими словами и не умолкал целых полчаса. Рассказывал, как они встретились, двое молодых полицейских, робко ищущих спутника жизни. Рассказывал о зимах, веснах, летах и осенях, когда не был одинок. О несчастье, которое в мгновение ока изменило все, о вине, которую чувствовал каждый день, каждый час. О том, как двадцать семь лет они сидели каждый в своей комнате и с тоской ждали: она — в санатории, у окна, в инвалидном кресле, он — за письменным столом в неуютном полицейском кабинете.
Херманссон разволновалась, компьютер только-только начал выдавать информацию насчет брошенного автобуса, но она решила слушать. Понимала, что отныне вошла в очень узкий круг людей, в круг посвященных.
Неожиданно Гренс встал, в ту же секунду, как закончил рассказ:
— Разве тебе не надо работать?
Голос, который вот только что был мягким, едва не срывался, вдруг стал другим.
— Ох уж это кофепитие. Черт, Херманссон, нет у меня времени на эту чепуху, ты же знаешь!
Она смотрела ему вслед, а он вышел в коридор, не сказав больше ни слова. Ей было жаль его.