Дитя огня
Шрифт:
– Это не должно повториться!
– Конечно же, не должно!
– Мы брат и сестра во Христе, и только.
– Несомненно. Мы ведем целомудренную жизнь, и нам нельзя поддаваться искушению дьявола.
– То, что произошло, было минутной слабостью. Такое случалось даже со святыми, но в конечном счете имеет значение лишь то, что они сумели выстоять перед демонами.
– И не введи нас во искушение…
Еще некоторое время они горячо уверяли друг друга в том, каким ужасным был их поступок, и в том, что это никогда не повторится.
Друг на друга они не смотрели. В конце концов
В последующие ночи Арвид и Матильда избегали друг друга. Только днем им иногда приходилось держаться за руки: лес был уже не таким густым, и на широких полянах попадались болота, погрязнув в которых человек был обречен на гибель. Арвид показал Матильде способ справиться с этой опасностью – бросать впереди себя хворост и смотреть, затянет его или нет. Там, где это было возможно, беглецы переходили топь по стволам деревьев, поваленных бурей.
Матильда слушалась указаний Арвида, при необходимости держалась за него, но так же старательно избегала смотреть ему в глаза, как и он пытался не встречаться с ней взглядом.
Наконец илистая почва стала плотнее, а лес закончился. За ним простиралась холмистая местность с бурыми лугами и полями, с которых уже собрали урожай. «Значит, это и есть Нормандия, – подумала Матильда, – край, в котором я прожила почти всю свою жизнь и о котором ничего не знаю». Бесцветная, как серое небо, эта земля была совершенно не похожа на место, которое, как гласит легенда, однажды приснилось Роллону. В этом сне он увидел пчелиный рой, опустившийся на усеянный цветами луг, а после пробуждения приказал воинам поднять паруса на своих кораблях-драконах и отправиться на север франкского королевства.
Наверное, яркие цветы встречаются только во сне – во сне Роллона и в ее собственном.
В те ночи, которые Матильда провела в ямах на голой земле под открытым небом, видения ее не посещали. Просыпаясь утром, девушка чувствовала, что ее тело оцепенело от холода: она мерзла сильнее, чем в лесу, где деревья защищали ее от ветра. Здесь же ветер был более сильным, воздух – соленым, а однажды на горизонте показалась узкая полоска моря.
Арвид нарушил молчание, и его слова прозвучали так сухо, как будто Матильда никогда не плакала у него на груди, а он не утешал ее, не целовал, не сжимал в объятиях.
– Норманны поселились преимущественно у моря и на берегах Сены, а не внутри страны, – рассказывал он. – Они построили дома и принялись выкорчевывать лес.
«Почему тогда норманнов здесь нет? – спрашивала себя Матильда. – Почему мы по-прежнему одни на целом свете?» Вслух она ничего не произнесла.
Море было уже совсем близко, все громче становился рокот волн, соленый запах все сильнее ощущался в воздухе, а небесную гладь рассекали кричащие чайки. Матильда никогда не видела моря, только во сне о цветочном луге. Там оно искрилось и сверкало, а наяву было грязно-зеленым и мрачным.
Теперь и Матильда прервала молчание.
– Далеко еще до Фекана? – спрашивала она снова и снова.
Арвид всегда отвечал одинаково:
– Уже недалеко.
Уже недалеко находился город, в котором она не знала никого, кроме Арвида, но и он вел себя как чужой человек. Глядя на то, как он с каменным выражением лица шагает вдоль побережья по ковру из водорослей, камня и песка, девушка постепенно забывала о том, что почувствовала, когда его губы прикоснулись к ней.
Наконец небо немного посинело, а по волнам запрыгали белые барашки пены. Матильда подняла голову, почувствовала на лице озорные солнечные лучи и закрыла глаза, до остатка впитывая в себя тепло. Вскоре солнце снова спряталось за облаком, но столбы дыма по-прежнему виднелись вдалеке.
– Это Фекан, – сказал Арвид, и, казалось, он был не рад тому, что они достигли цели, а скорее пришел в отчаяние.
Со временем этот любознательный юноша стал докучать Аскульфу. Если раньше он подумывал о том, чтобы спросить, как его зовут, то теперь хотел знать о нем как можно меньше. Достаточно было того, что этот юноша то и дело бередил его рану.
– Их только двое, оружия у них нет. Как им удалось сбежать от нас? Они ведь были почти у нас в руках.
Аскульф тоже спрашивал себя об этом, но, метнув в юношу гневный взгляд, прошипел:
– Здесь, в лесу, сила и оружие нам не помогут. От предательского треска, теней высоких деревьев и мха, заглушающего все звуки, невозможно избавиться ударом меча.
С каким удовольствием он бы это сделал! В ярости он бы собственноручно срубил все деревья и растоптал кусты, превратив лес в голую пустыню.
– Думаю, они давно вышли из леса, – заявил юноша, который признавал неудачи с таким же пылом, с каким стремился доказать свою храбрость. – Скоро они доберутся до Фекана, а туда мы пойти не сможем, нас заметят.
«Замолчи», – подумал Аскульф. Он невольно потянулся к рукоятке меча и обхватил навершие. Это его успокоило, но потом Аскульф вдруг осознал, что слишком долго не убивал, слишком долго не предавался слепой ярости, от которой в голове появлялась такая приятная пустота. Сейчас его голова раскалывалась от удручающих мыслей.
– Я и сам знаю, – проворчал он.
Юноша оценивающе посмотрел на него и скривил губы:
– Авуазе это не понравилось бы.
Аскульф чувствовал на себе взгляды своих людей и подозревал, что им тоже не нравится предводитель, которого смогли перехитрить женщина и монах. Такой позор нельзя оставить без внимания. «Почему, – злился Аскульф, – Матильда так быстро бегает? Разве она не скована ледяной оболочкой, как и я сам? Каким образом ей удалось сохранить подвижность?»
Он чувствовал себя неповоротливым и старым, намного старше, чем этот любопытный юноша, который не боялся открыто смотреть ему в глаза.
Аскульф сжал навершие меча еще крепче. Для убийства он не был ни старым, ни неповоротливым. Аскульф обнажил меч и сначала рассек им воздух, а потом отрубил юноше голову. Это произошло так быстро, что тот даже не успел закричать. Единственным звуком, последовавшим за его смертью, был глухой стук упавшей головы и рухнувшего наземь тела. Юноша не ожидал удара, он его даже не заметил: в его широко распахнутых неподвижных глазах не отражалось ни ужаса, ни страха смерти. В них застыло лишь чрезмерное усердие.