Дивизион
Шрифт:
Кузьмин еле встал, когда Азизов разбудил его среди ночи – наступила его очередь «стоять на тумбочке». А Азизов мог наконец сладко поспать.
К неописуемой радости Азизова на следующее утро в дивизион вернулся Марданов. Он пробыл на полигоне всего два дня. Азизов, с другой стороны, чувствовал себя перед земляком очень неловко, ведь после всего произошедшего они еще толком не виделись, не разговаривали, и он не мог объясниться с земляком. Самое главное было то, что Азизов практически без борьбы принял эту унизительную роль «шнурка»: теперь из тех, кто прослужил год или полтора, каждый мог заставить его выполнять за себя любую работу. Быть может, не скажи при приезде в дивизион тот самый таджик, что надо подчиняться всем требованиям «дедов», он оказал бы тоже хоть какое-то сопротивление, несмотря на то, что, в отличие от Марданова, был очень хилым. Но он и этого не смог сделать. Его утешало то, что не он один находился в таком положении. Возвращение Марданова, не принявшего эту унизительную позицию, с одной стороны, радовало Азизова, с другой стороны — усугубляло его положение. Он не знал теперь, как держаться
Через неделю случилось неожиданное: Марданова вызвали в полк, откуда он вернулся только через пару дней. Причем вернулся очень довольным; оказалось, у Марданова имелись родственники в городе, с которыми он успел встретиться, уезжая на полигон. Узнав, что он был избит в дивизионе сослуживцами, они взялись помочь парню и теперь устроили ему встречу с заместителем командира полка. А тот обещал поддержать молодого солдата. В чем эта поддержка должна была заключаться, Марданов земляку не рассказал, возможно, сам пока толком не знал. Завидовал ли ему Азизов? Еще как! А когда он, в очередной раз возвращаясь в казарму после сдачи наряда, услышал, что Марданов вернулся в полк и теперь будет служить там, трудно было описать, что с ним случилось. В обморок он не упал, но невероятно глубокая и жгучая тоска овладела им. Он стал еще сильнее мечтать о возвращении в полк. Даже представлял себя на месте Марданова: будто это его, Азизова, родственники похлопотали и помогли ему вернуться в полк. Там он опять встречает своих товарищей из колонны, которые, как и он, рады его возвращению. Несколько дней он жил этими мыслями и мечтами. Та неописуемо большая разница между полком и дивизионом опять стала видеться на каждом шагу. И главное – эта не проходящее, неотступное невыносимое чувство унижения. Он ожидал, что подчинение облегчит его жизнь, что бить его перестанут. Ведь наказывать можно тех, кто сопротивляется, как, например, Марданов. И то до тех пор, пока он тоже не согласится на роль «шнурка». На самом деле после того первого страшного избиения, когда земляк все-таки оказал «старикам» сопротивление, Марданова больше никто не трогал. А Азизова продолжали бить ежедневно, нередко и по несколько раз в день. Теперь все из старослужащих, кому было не лень, избивали его и издевались над ним, заставляли за себя работать, убирать за собой постель по утрам, стирать их одежду. Азизов все это делал, лишь бы не быть опять избитым.
Хотя с уходом Марданова ему стало тоскливее, в какой-то мере он даже радовался, что Марданова теперь рядом с ним не было — не хотелось, чтобы тот видел, насколько низко он опустился.
В эти дни он подружился с Кузьмой, им часто приходилось находиться вместе на позиции или же заступать в наряд. Кузьма был несчастнейшим, самым угнетаемым из всех молодых солдат до прихода Азизова. Теперь эту роль принял на себя Азизов.
То, что он был студентом, прервавшим свою учебу, казалось бы, должно было придавать ему определенное уважение среди солдат. Ведь к другим двум таким солдатам – правда, уже окончившим институт – Садретдинову и Таджиеву все относились с некоторым почтением. По отношению к нему почему-то происходило нечто странное: к нему относились, с одной стороны с интересом, и кое-что у него иногда спрашивали из истории или географии. С другой, это даже мешало ему: как настоящий «интеллигент» он был не способен на агрессию, на настоящий силовой отпор. И лишь в редкие моменты, когда ему удавалось проявить свою эрудицию, ответить на возникающие вопросы, он как бы поднимался над всеми, откуда-то к нему возвращалась свобода, чувство уверенности в себе, ощущение радости. Кроме него в дивизионе никто не обладал такими широкими знаниями. Вот эти короткие минуты он ни на что бы не променял. Но, к сожалению, они очень быстро проходили, и все опять становилось как прежде. А он ждал следующего вопроса, который бы подпитал его самоуважение еще на какое-то время. Некоторые из старослужащих это делали действительно с охотой. Дошло даже до того, что двое из них, узнав, что он изучал французский язык, стали требовать, чтобы он называл им на этом языке предметы, на которые они укажут. Он, конечно же, многого не знал, особенно из армейского лексикона, но признаться в этом боялся. Приходилось придумывать такие слова, которых, скорее всего, сами французы никогда не слышали. Двое из стариков стали требовать, чтобы Азизов кричал команды на французском языке, когда он нес службу дневального. Он тут же сочинял нечто, похожее по звучанию на французские слова, и выкрикивал их. Все слушали, смеялись, а Азизов опять на какое-то время выходил из своего унизительного состояния. Кто мог бы выговаривать столь сложные тексты на иностранном языке кроме него? Разумеется, никто. Это блаженство продолжалось обычно недолго, пока кто-нибудь не прерывал его либо избиением, либо каким-нибудь другим унижением. Резкое изменение самоощущения приводило к тому, что в нем начинали бороться два чувства: блаженство и обида. Опять пытался он понять, почему же его не уважают как студента, который после службы должен был продолжить свою учебу? Ну и что, если он не завершил свое образование? Это же произошло не по его воле. Азизов ждал и верил, что опять наступит момент, когда он еще раз покажет свою интеллигентность и вновь испытает превосходство над всеми солдатами, «старыми» и молодыми, и это чувство блаженства вновь заполнит его. Даже когда приходилось отвлечься сразу после выкрикивания этих «французских» слов, Азизов вновь и вновь вспоминал не только эти слова, но и их эффект — великолепный и завораживающий. В течение всего дня он мог мысленно возвращаться к этим прекрасным моментам, занимаясь каким-нибудь делом. Потом все же это настроение проходило, и жестокое, давящее болото опять поглощало его.
О чем больше всего мечтал в эти дни Азизов? О том, чтобы вдоволь наесться и выспаться и еще, чтобы его не били или хотя бы били меньше и реже. Только ни одного из этих желаний ему не удавалось достигнуть: еды нормальной никогда не хватало, поскольку ее отбирали «старики»; в наряд приходилось заступать через день – посудомойщиком или дневальным у тумбочки, и спать он мог в эти дни меньше обычного. А с приходом командира батареи Звягинцева служба стала еще строже.
Звягинцев – командир стартовой батареи, к которой был прикреплен Азизов, появился в дивизионе однажды среди белого дня, и не в военном обмундировании, а в гражданской одежде. Это был среднего роста плотный человек с круглым лицом и, казалось бы, с живым и веселым нравом. Как узнал Азизов, комбат в тот день вернулся из отпуска и шел мыться в бане и стирать белье. В той же солдатской бане вначале мылись офицеры и члены их семей, а уже потом солдаты.
Вот в тот день и увидел Азизов впервые своего командира батареи капитана Звягинцева, проходившего мимо него с тазиком в баню. Звягинцев, к удивлению Азизова, знал уже о появлении в дивизионе, и именно в его батарее, нового солдата. Азизов отдыхал перед заступлением в очередной наряд, сидя на бревне у дороги, ведущей к позиции. Те полтора часа, которые давались вступающим в наряд после обеда, можно было и поспать где-нибудь, но не в казарме, так как старшина дивизиона это запрещал. Вот Азизов и подремывал, сидя на бревне, и хотел бы, что это длилось как можно дольше. Услышав шаги, он открыл глаза и увидел мужчину в спортивном костюме с тазиком, который громко приветствовал солдата в маленькой будочке у входа. Пока Азизов, следя за этим человеком, пытался понять, кто же это мог быть, как тот сам обратился к молодому солдату:
– Ах, Вы новый, из моей батареи?
Азизов встал в некотором смятении, растерялся, не зная, как ответить правильно.
– Да, – произнес он нечетко, но тут же вспомнил, что по уставу так отвечать начальнику нельзя, и опять не очень громко сказал:
– Так точно…
Подойдя к Азизову, мужчина представился и протянул ему руку:
– Я – капитан Звягинцев, командир стартовой батареи.
Капитан Звягинцев поинтересовался положением дел своего нового подчиненного. Он уже знал, что Азизов окончил один курс университета и приехал в дивизион из полка после нескольких месяцев службы. Тут он обратил внимание на то, что у Азизова дырявые ботинки. Сказал, что поручит старшине дивизиона выдать ему другую пару обуви, не новую, но получше. Капитан ушел, а у Азизова осталось теплое чувство в душе, так отвык он от проявления даже малейшего намека на заботу о себе.
На следующий день, когда Азизов, сдав наряд, присоединился к сослуживцам за ужином, он опять увидел своего комбата. Проходя между рядами столов, он внимательно глядел на то, что было подано, и проверял, равномерно ли делилась еда между солдатами. «Стариков» в тот день будто подменили: каждый старался как можно тише и незаметнее сидеть за столом, никто не отнимал еду у молодых. Сам Звягинцев, многократно подходя к столу, контролировал порции солдат.
– Где твой белый хлеб, Кузьмин? – спросил он вдруг у Кузьмы. Кузьма растерялся, побледнел, пробормотал что-то невнятное:
– Даа… здесь, – стал он искать кусок белого хлеба на столе, но не нашел.
Кузьма, не привыкший есть белый хлеб – достояние «стариков», не рвался даже овладеть таким куском. Капитан прошел вдоль стола и обнаружил у другого «шнурка» лишний кусок.
– Почему ты взял его хлеб? – спросил капитан у Бердыева.
Бердыев в отличие от Кузьмы покраснел и сказал, что два белых куска лежали перед ним на столе.
– Каждому положено по куску белого и черного хлеба, — повторил комбат. – Теперь вы поняли? – обратился он на этот раз ко всем солдатам, сидящим за столом.
– Так точно, товарищ капитан! – ответили все хором.
Потом капитан подошел к другому столу, за которым сидели преимущественно «старики».
– Почему вы не объясняете, товарищи старослужащие, своим молодым товарищам, кому и сколько пайков положено?
За столом стояла полная тишина. Капитан покраснел и закричал:
– Вы забыли, какими сами были в первые месяцы службы? Если увижу, что кто- нибудь из вас отбирает паек у молодых, то… я знаю, что с ним сделаю… Старшинам батарей разъяснить своим подчиненным, сколько каждому положено солдатского пайка за завтра-ком, обедом и ужином!
Потом капитан подошел к окну раздачи пищи и окликнул повара:
— Алимжанов, ко мне!
Алимжанов подошел к комбату с другой стороны окошка.
— У Вас имеются списки солдатского рациона на каждый прием пищи?
— Так тошна, тавариж капитан, – ответил повар, – имеит.
— Принести их мне! – приказал капитан.
Алимжанов вернулся через несколько минут и передал Звягинцеву несколько листков бумаги.
— Все, спасибо, – поблагодарил капитан. – Можете идти.
Капитан подошел к Лемченко и передал ему эти листки: