Дивизион
Шрифт:
А если завтра война? Как могут воевать солдаты, не знающие, что такое взаимовыручка, дружеская поддержка? Может, на войне все забывается, и все единым кулаком борются с врагом? Однако трудно было представить, что, окажись они завтра на войне, отношения между разными призывниками улучшились бы. Могла бы быть у таких солдат боеготовность на высоком уровне? А если бы когда-нибудь и действительно случилась война с американцами, то многие из молодых, измученных таким обращением, постоянным насилием над ними, просто перешли бы на сторону врага. Ведь там, скорее всего, их так мучить не стали бы.
А если их однажды отправят в Афганистан? Как ладят друг с другом те, которые воюют в этой стране? Неужели и у них такой порядок, как здесь? Тут Азизов забывал свои фантазии относительно своего господствующего положения по отношению к молодым, когда сам станет «стариком», и начинал мечтать о другом. Хотелось верить, что эти зверские отношения между солдатами будут прекращены, как только офицеры узнают все подробности солдатской жизни. Так думал Азизов, и эти надежды помогали ему в самые трудные минуты. Как настоящего избавителя ждал он возвращения
Теперь нужно было подготовиться и к учениям, которые должны были состояться через год за Байкалом. Для этого нужны были многочисленные тренировки. Занятия по перебазированию ракеты из пусковой установки на грузовик и обратно, давались Азизову нелегко. Также плохо ему поддавались занятия по техническому обслуживанию ракеты. Азизов был рассеянным и вместо того, чтобы внимательно слушать, вникнуть в суть происходящего, думал бог знает о чем.
Комбат давно уже заметил рассеянность и нечеткость Азизова, и его отношение к новому подчиненному ухудшалось с каждым днем. А Азизову было действительно трудно. Как бы он ни пытался, не мог сконцентрироваться на том, что рассказывали или показывали другие. В голове его все время возникали сцены побоев. Он все надеялся, что все, что с ним происходит, — временное явление, ему хотелось верить, что старослужащие оценят его, перестанут избивать и начнут с ним дружить. Он пытался себя убедить, что в нем еще осталось человеческое достоинство и ему удастся сохранить его. Но воспоминания об унижениях тут же заставляли усомниться в этом. В эти минуты ему казалось, что после таких унижений чувствовать себя человеком больше невозможно.
Каждый пинок, каждый удар он принимал смиренно, покорно, и это опускало его ниже и ниже, все меньше и меньше оснований оставалось для самоуважения. Постоянно мучили его мысли о том, как и за что его последний раз били и как можно было этого избежать. Он хотел бы, чтобы его память не хранила столько ужасных воспоминаний. Этот постоянный анализ доводил его до отчаяния. Что с ним происходило, о чем он думал, не видел и не понимал никто. Его задумчивость, рассеянность, неподвижность и особенно то, что он часто с первого раза не понимал, о чем речь, злило солдат постарше и служило еще одним поводом для избиения. А офицеры все больше разочаровывались в нем как в «интеллигентном» человеке.
Через день Азизов продолжал ходить в наряд по кухне или назначался дневальным, все другое время был занят на работах на позиции или же на занятиях в классах. Обычно комбат поручал кому-то из старослужащих руководить работой — убирать траву в окопе, мыть бензином ракету или смазывать ее части специальным маслом. При этом следовало хорошенько помыть каждую часть, каждую деталь ракеты и пусковой установки, чтобы комбат не сделал замечания. Каждый раз, приступая к уходу за ракетой и пусковой установкой, приходилось первым делом снимать маскировку. По окончании работ ее натягивали обратно. Ракеты на длинных прицепах прикреплялись к грузовикам, таким образом их доставляли в окопы. К ним была проложена специальная дорога для этих автомашин, солдаты, обслуживающие ракету, шли к ней пешком. Когда грузовик с ракетой на прицепе оказывался в окопе, солдаты стартовой батареи должны были отсоединить ракету, откручивая все болты и винты, перевести ее на пусковую установку и прикрепить к ней. Затем нужно было опустить или наоборот поднять прицеп до уровня пусковой установки, что делалось с помощью длинной и тяжелой ручки. Для Азизова это все были не легкие виды работ. Его медлительность нередко затрудняла работу других солдат, что злило и их, и комбата, и других офицеров. Если офицеров не оказывалось рядом, Азизову опять здорово попадало от старослужащих.
Много раз показывали Азизову, как использовать масло при смазывании некоторых частей ракеты, но все равно запомнить это он не мог: эта работа имела определенные тонкости, нужно было запоминать, какие именно части ракеты нужно смазать и как работать с агрегатом, который использовался для этой цели. Азизову объясняли, но он не мог научиться этому. Когда он брался за такое дело, его опять преследовали воспоминания о последнем избиении, и он не переставал искать его причину и представлял себе другой, более благополучный исход уже произошедшего. Когда его звали, что-то поручали, он пытался сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но будто что-то не пускало его дальше определенной черты. Он входил в ступор, и сам не мог понять, что с ним происходит, сам не узнавал себя. Попытки скрыть ото всех это странное состояние приводили только к обратному результату, он неадекватно реагировал на ситуацию, говорил вещи или совершал поступки, не имеющие к тому, о чем он думал, никакого отношения. Его слова и поступки часто не соответствовали реальности, в которой он находился. Это продолжало удивлять, сердить и смешить окружающих. Тут опять подступал страх перед старослужащими и офицерами, и он готов был на все, лишь бы выглядеть не так нелепо, не быть посмешищем и объектом для издевок. Тогда он опять получал серию ударов от «стариков». Его не только били, но и ругали за глупость, за то, что он задерживал работу или тренировку, мешал остальным. Любая ситуация, в которой он сталкивался с сослуживцами, выглядела весьма предсказуемо, заканчивалась для него одинаково плачевно: новые упреки, новые удары, новые оскорбления и унижения. Хоть несладко приходилось Азизову и с офицерами, те хотя бы его не били, и это было уже лучше. Он согласен был, пусть его ругают, даже оскорбляют словесно, только не бьют. Именно присутствие командиров во время работ или тренировок на позиции защищало его от избиений.
В стартовой батарее кроме комбата и уже ранее упомянутого лейтенанта, служили еще старший лейтенант и прапорщик. Алексеев – старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда Азизова избивали впервые вместе с Мардановым — был человеком куда более спокойным, чем комбат. К солдатам он особых требований не предъявлял, хотя держался всегда ровно, строго и спокойно. Лейтенант Масленников был недавним выпускником военного училища и прибыл в дивизион с двумя другими молодыми лейтенантами. Он держался с солдатами сдержанно и «культурно», хотя и несколько неуверенно. Молодой офицер, поступивший на службу в звании лейтенанта сразу по окончании военного училища, авторитетом среди солдат не являлся. «Старики» с ними мало считались, сами лейтенанты были осторожны в обращении с ними. Молодые солдаты тоже позволяли себе больше свободы в отношениях со вчерашними курсантами. Хотя тут много и зависело от настроения старослужащих; иногда они требовали от молодых, чтобы те беспрекословно выполняли сказанное лейтенантами. А иногда – это если лейтенанты их чем-то обидели и им хотели досадить – наоборот, подталкивали молодежь на конфликт с ними. Однажды старший лейтенант Алексенко – командир первой батареи, заметив, что дивизион пренебрегает распоряжениям одного из молодых лейтенантов, заставил всех ходить несколько дополнительных минут по плацу с песней. В особом положении здесь находились прапорщики, стоящие между сержантами и офицерами. Прапорщики были людьми, прошедшими когда-то армейскую службу рядовыми. А потом они или сразу оставались на дальнейший срок или позже приходили на сверхсрочную службу. Обычно они служили в хозяйственной части полка, здесь их было много, а в дивизионе служили всего два прапорщика, один в технической батарее, другой в стартовой. Прапорщиков, поскольку они как бы настоящими военными людьми не были, старослужащие всерьез вообще не принимали, особенно Мезанова из стартовой батареи. К тому же говорили, что он – алкоголик. А когда в дивизионе были чеченцы, они заставляли его даже мыть в казарме полы – так рассказывали старослужащие. Мезанов был осторожен со старослужащими и не придирчив к молодым. Другой прапорщик по фамилии Иванчук старался держаться более достойно, хотя к «старикам» относился откровенно почтительнее.
Жизнь в дивизионе так и текла: за колючей проволокой. В полку солдатам часто предоставлялась возможность ездить в город, здесь же об этом пришлось напрочь забыть. Даже в районный центр неподалеку удавалось попасть крайне редко. Разве если какое-нибудь предприятие просило командование послать солдат для каких-то работ. Что имело от этого командование, солдаты не знали, но те, кому посчастливилось несколько часов побывать за пределами дивизиона, очень радовались этому. Обычно в таких случаях их забирали на целый день.
Жизнь стартовой батареи текла особенно однообразно, и основную часть времени они проводили на улице — и когда палило солнце, и когда шел дождь или снег или стояли морозы. В классах учебного центра проходили лишь некоторые занятия. Через день приходилось заступать в наряд.
Со временем у Азизова помимо Кузьмы появились еще два приятеля — Сардаров и Бердыев. А из тех, кто прослужил уже полгода, он подружился с Гришином, высоким худощавым парнем, которому пришлось уйти в армию сразу после женитьбы. Он всегда носил с собой фотографии молодой жены – красивой пышной женщины с темно-русыми волосами. Азизов, глядя на эти фотографии, которые Гришин то и дело доставал из кармана, только грустно вздыхал.
При его униженном положении считать себя достойным женской любви было бы кощунством. Даже получив однажды письмо от своей сестры, Азизов с трудом его прочитал. Сестра писала ему ласковые слова, пыталась утешить, понимая, что он тоскует по дому, в конце письма желала удачной службы и выражала надежду, что он вернется домой по ее окончании живым и здоровым. Тепло и любовь, исходящие от письма, составляли такой резкий контраст с его положением и с тем, как он сейчас жил, что на какое-то время он даже забылся и читал с мягкой улыбкой, давно не появлявшейся на его лице. Но это длилось недолго: пока он читал сидя на крыльце, кто-то уже успел его задеть, кто-то, проходя мимо, выкрикнул что-то оскорбительное, третий подошел сзади и потянул его за уши. Лучше бы этого письма не было. Сейчас, прочитав его, ему стало невыносимо стыдно за себя. Разве можно любить такое существо, как он, которого столько раз на дню унижают, оскорбляют и бьют? Что тут говорить о девочках, разве им мог бы понравиться такой молодой человек? Если бы девочки, которые знали его по школе и университету, видели его сейчас, что бы они о нем подумали? Поэтому было лучше о девочках не думать. К счастью у него не было подруги, иначе это было бы для него дополнительной нагрузкой. Родителям, братьям и сестрам он писал, что у него все хорошо, даже отлично. Он просил их не скучать, успокаивал, что скоро служба кончится, и он вернется домой. Такие письма писали из армии все — его братья, родственники, соседи. Редко случалось, что кто-то жаловался и писал домой, чтобы его спасли от армии. Как правило, в таких случаях родители шли на все, чтобы облегчить участь сына. Для некоторых даже добывали фальшивые справки о душевном нездоровье, в результате чего медицинская комиссия объявляла их негодными для прохождения дальнейшей службы, и их увольняли из армии досрочно. Это считалось позором, о таком парне говорили, что он не выдержал испытания армией, что означало – он не сумел стать настоящим мужчиной. Не забывалось и не прощалось даже то, если кто-то писал жалобу по поводу недостатков в армии. Поэтому Азизов и не помышлял просить помощи у родителей, чтобы они чем-то помогли ему, например, похлопотали о возвращении назад в полк. Он считал, что обязан сам устоять перед трудностями службы и преодолеть их. Поэтому он по-прежнему писал, что у него «все хорошо».