Дивизион
Шрифт:
А после того как все, наконец-то поев – старослужащие жареную рыбу, а молодые перловую кашу – ушли, дневальный, собрав со столов все кастрюли, использованную посуду, должен был подать их ему в посудомойку. Теперь Азизову нужно было войти в посудомойку через другую дверь с улицы. В посудомойке было темно, и после того как он включил свет, заметно светлее не стало. Пол был покрыт толстым слоем жира — это он почувствовал, наступив на него — в углах комнатки можно было заметить крупные остатки пищи, похоже, со вчерашнего дня. Две здоровые крысы пытались схватить эти остатки, но его появление помешало им, они вмиг исчезли. С трудом преодолев брезгливость, он попытался сориентироваться в помещении. В нем оказалось два окошка, одно из них соединяло его с пищевым залом, другое — со столовой. Второе окошко было открыто, и на подоконнике и передней части железного стола, примыкающего к нему, уже стояла гора грязной посуды. Повар в это время открыл другое окошко из пищевого зала и сказал, что Азизов должен вначале выгрести остатки пищи с посуды в ведро, стоящее в посудомойке, и только потом мыть ее. А потом, как предупредил повар, он должен был вернуться в пищевой зал за огромным пузатым десятилитровым казаном, в котором теперь грелась вода. Еще он должен был перемыть вначале кружки, потом
– Кто тибя разришил итти атсуда?
Азизов, находившийся в неудобной позе, не успел ничего сообразить и ответить, как тут же получил сильнейший удар. Его будто пронзило током, да так сильно, что он едва не потерял сознание. Может быть, на какое-то время он и в самом деле отключился. Такой острой боли он, пожалуй, еще никогда не испытывал. По мере того, как он начал приходить в себя, он сообразил, что повар нанес ему удар по колену ковшом половника, который он все еще держал в своей руке за деревянную ручку длиной с метр. Ковш был металлический, толщиной не менее сантиметра, а емкость имел самое малое два литра. Азизов, испытывая невыносимую боль, закричал, застонал, а потом даже не выдержал и заплакал: столь сильна была боль и так жгуча была обида. Но когда боль немного прошла, и он хотел было идти в сторону печки, чтобы вместе с Алимжановым снять с нее большущий казан, повар ударил его сзади еще раз, посередине спины. У Азизова даже не оказалось сил кричать, он только взвизгнул, как жалко бьющаяся добыча в жестоких лапах хищника. А потом у него закружилась голова, и он упал на пол, ударившись о жесткий пол локтями и коленями. Было такое ощущение, что повар сломал ему что-то, может, сам позвоночник, он не мог пошевелиться. Но, когда повар, встав над ним, приказал ему быстро подняться и отнести вместе с ним казан в посудомойку, то от страха повторных побоев он сумел сделать над собой колоссальное усилие и, стараясь притупить боль, медленно встал на ноги и направился к печке. Повар вроде успокоился и начал даже объяснять правила несения наряда по кухне, согласно которым он уже давно должен был начать мыть посуду, а задерживается до сих пор. Если об этом узнает командование, достанется и повару, и даже Касымову, а тот такого не прощает. Сказав это, повар указательным пальцем показал в сторону. Оказывается, Азизов не заметил в слабо освещенном зале Касымова, который сидел в углу на корточках и с удовольствием глубоко затягивался сигаретой. Значит, и Касымов стал свидетелем его очередного зверского избиения, чему он опять не смог противостоять и только трусливо кричал, визжал, корежился от невыносимой боли и обиды и покорно принимал удары. Касымов так и не вымолвил слова, продолжая медленно курить, а повар первым взял за одну ручку казан и сделал Азизову головой знак, чтобы тот взялся за другую.
Они принесли огромный казан в посудомойку. Азизов, как было ему объяснено, приступил первым делом к мытью чашек и только успел перейти на ложки и вилки, как вдруг открылась дверь посудомойки, и Касымов с двумя молодыми солдатами – Кузьмой и Сардаровым – вошел в кухню.
– Ани памогут тибе, – сказал он, быстро оценив состояние дел, а потом, обернувшись вновь к солдатам, пришедшим с ним, заорал:
– Давайте фсо, быстра! Штобы фсо была чисда! Патом праверу.
Пригрозив молодым для острастки еще раз, Касымов ушел. Кузьма и Сардаров должны были после ужина готовиться к утреннему осмотру и находились, наверное, в бытовой комнате, где Касымов и поймал их. Приступив к мытью посуды, молодые солдаты быстро закончили работу вместе с новичком и вновь ушли в казарму, оставив Азизова одного. Теперь оставался только сам казан. Помыв его, он вылил воду из него в трап, находящийся на полу. Азизов уже был весь мокрый, и брюки, и роба. На рукавах кое-где образовались жировые пятна. Жирные брызги попадали на его обмундирование при каждом погружении посуды в казан и испачкали его сильно. Ноги тоже промокли насквозь, особенно правая из-за дырки в ботинке. Оба ботинка были теперь полны воды и чем-то еще, состоящим из смеси жира и грязи. На мокром и жирном полу маленькой, тесной посудомойки Азизов скользил как по льду, часто ему приходилось хвататься за стол, чтобы не упасть. Солдат устал и очень жалел себя. Но, глядя на горы вымытой посуды, он вдруг испытал облегчение, будто совершил что-то очень важное. Ощущение было одно: наконец-то это кончилось. Будто ему больше в своей жизни, ставшей теперь такой жалкой и ничтожной, ничего не нужно было. Такое состояние Азизов испытывал всегда, когда ему доводилось выполнить тяжелую работу ценой невероятных усилий. После этого обычно наступала эйфория, которая, однако, не могла длиться вечно; как правило, это состояние кто-то нарушал. На сей раз из этого мучительно-блаженного состояния его вывел повар.
– Ты гдэ, Азизоф?!! – за этим последовало ругательство, касающееся матери.
На душе стало опять мерзко и гадко. Хотелось ответить тем же или же спросить, при чем тут вообще его мать? Он представил себе свою мать, внутри как будто что-то поднялось, и он сжал кулаки с намерением броситься на противника. Но… тут в голове возникли сцены вчерашних и сегодняшних избиений, и он подавил в себе сопротивление. Приняв позу человека, готового делать все, что от него потребуют, – лишь бы не били – стал ждать приказаний со стороны повара. Долго ждать не пришлось; скоро Алымжанов сам появился в посудомоечном помещении. Вытянув свою выбритую наголо голову вперед, как кобра, готовящаяся прыгнуть на беспомощную жертву, он бросился на Азизова:
– Тфаю мат, не слышышь, как я тибя заву?
Алимжанов ударил его носком своего ботинка в голень. Видимо, он был в этом мастер, хорошо знал особенно болевые точки. Азизов вновь застонал от боли.
– Давай бысдыра за мной, – Алимжанов повел его за собой в пищевой зал.
– Вазми триапку и памой бысдыра пол.
Молодой солдат, все еще держась за больное место, взялся за мытье полов. Алимжанов все время торопил его, ругал за медлительность и поддавал то ногой, то черпаком.
Было уже двенадцать часов ночи, когда повар разрешил Азизову идти вместе с ним в казарму спать.
Утром повар поднял его на полчаса раньше общего подъема, в шесть часов, чтобы готовить завтрак. После завтрака его никто не трогал; Алимжанов и Касымов были сильно заняты чем-то своим. Только после обеда ему вновь досталось. Вначале бил его Алимжанов — за то, что плохо вымыл чашки после завтрака. А потом за него опять взялся Касымов, стегал его несколько раз ремнем за то, что он медлил c мытьем посуды и уборкой и задерживал сдачу наряда.
Потом пришел новый наряд, все проверил, остался недоволен и заставил его еще раз убрать в посудомойке и пищевом зале, кое-что перемыть, кое-что перетереть или переставить. Он опоздал на вечернюю прогулку с песнопением и просмотр информационной программы «Время» по телевизору. Но за него объяснился Касымов, сказав, что Азизов сдает кухонный наряд. Все, понимая, что это такое, особенно для молодого воина, усмехались и перестали его ждать и искать. Азизова отпустили только около одиннадцати вечера. Он еле стоял на ногах; все тело гудело, болело от ударов повара, Касымова, Доктора и других старослужащих. Больше всего он мечтал как можно быстрее добраться до постели и лечь наконец спать. Потом будь что будет, а сейчас спать. Стараясь как можно незаметнее проскользнуть к своему месту в казарме мимо дневального, он шмыгнул, разделся, сложил на табуретке одежду и забрался на второй ярус. Твердая, узкая солдатская кровать показа-лась ему такой мягкой и уютной, как будто она была из лебяжьего пуха, и сразу уже уснул. Проснулся от громкого крика дневального:
– Дивизион! Подъем!
В первый момент он даже не сразу сообразил, где он и почему надо расставаться с теплой постелью и сладким сном. Но грубый окрик прямо в ухо быстро расставил все по местам:
– Вставай, эй, быстро!..
Азизов увидел перед собой перекошенное лицо одного из «стариков». Тот, стянув с него одеяло, тащил его вниз:
– Ты должен раньше всех просыпаться и в строй! Что ты медлишь, а?
Азизов даже не пытался вырваться из его крепких рук, лишь постарался успокоить его жестом, означающим послушание, и быстро спустился с кровати. Наспех одевшись, он проскочил между кроватями и выбежал во двор. У него было всего пять минут, чтобы сбегать в туалет. Затем надо было строиться на утреннюю зарядку, на которую вышли опять не все старослужащие. Побегав несколько кругов по плацу, вновь построились в ряд, чтобы выполнять упражнения. А они давались Азизову теперь еще труднее; он был медлителен, слаб физически, к тому же со вчерашнего дня хромал на одну ногу, после того как повар ударил его в голень. Другие солдаты посмеивались над ним, а некоторые, в первую очередь «старые», и откровенно оскорбляли молодого солдата. Азизова ранило каждое слово, но изменить он ничего не мог. Он с нетерпением ждал, когда же кончится зарядка. Наконец закончилось и это. Опять он испытал облегчение от того, что на данный момент все позади. Хотя он знал, что начнется новый этап, и все повторится в каком-нибудь новом варианте.
Умывшись, Азизов опять вернулся на плац, и в строю отправился вместе с другими в столовую. Молодые солдаты как обычно быстро расселись за столом и сразу набросились на еду. В кастрюле и на этот раз стояла перловая каша, на столе лежали целые буханки серого хлеба; еще несколько небольших круглых кусков сливочного масла, которое досталось опять же не всем. Среди последних оказался, конечно, и наш герой. Ему пришлось вновь довольствоваться лишь перловкой; Азизов заставил себя есть ее, но после нескольких ложек отставил тарелку. Из-за стола он выше почти таким же голодным, каким пришел в столовую.
Когда, почистив обувь и бляху, он опять встал в строй, молодой лейтенант внимательно оглядел его и спросил, как он себя чувствует. Азизову захотелось рассказать ему все — и про издевательства, которым он подвергся за два последних дня, и про постоянное чувство голода и про жуткие побои на кухне… Но вдруг он опомнился: этого же нельзя делать в армии. Здесь свои законы: он должен все терпеть. Хотя бы до конца этого года, пока нынешние старослужащие не уволятся в запас. Тогда ему и солдатам его призыва должно стать легче, тогда их будут называть «молодыми», а звание «шнурков» перейдет следующему призыву. А через год они уже будут называться «черпаками» и сами смогут командовать вновь прибывшими солдатами. А прослужив полтора года, перейдут в категорию хозяев дивизиона. Азизов живо представил, как он, отслужив полтора года, опустил ремень, ушил брюки и поднял поля шляпы, просунув в них куски проволоки, чтобы они не висели, а стояли как у настоящей ковбойской шляпы из фетра; а это разрешалось делать только отслужившим от года до полутора. Вот он входит в столовую; молодые расходятся, чтобы уступить «старику» дорогу. А он, пройдя по столовой, ударит кулаком по столу, проверит кастрюлю, криком позовет старшего наряда по кухне, а, может, даже самого повара и отругает их, а потом потребует чего-нибудь получше из запасов повара. Потом обязательно даст кому-то из молодых по башке – найдет за что. А если кто-то выступит против него, то эти ребята, которые вместе с ним несут сейчас все тяготы службы, поддержат его, и они вместе будут бить и наказывать строптивца. Да, это будет замечательно, когда он сам станет старослужащим, и тогда все будет наоборот: он сам начнет командовать молодыми, делать с ними то же самое, что делали сейчас с ним «старики».
Он старался даже иногда найти в этом порядке нечто справедливое, ведь «старики» были и впрямь старше по возрасту и армейскому опыту. А слушать и выполнять распоряжения старшего, опытного, к тому же имеющего власть – что ж в этом плохого? А потом, как и многие молодые люди, а может, и все люди, он тоже уважал силу, смелость и отвагу. Конечно, немалую долю в этом уважении играл все тот же страх. Не будь этого мерзкого чувства, жил бы он себе так, как самому хотелось. С другой стороны, его мучил вопрос: почему же физическая сила должна вызывать больше уважения, чем знания и интеллект, почему она здесь предпочтительнее? Ответов на эти вопросы у него пока не было. С одной стороны, он сам хотел быть храбрым, сильным, бесстрашным, но, с другой стороны, вполне мог бы обойтись и без этого, если бы среда этого не требовала. Но как быть, как противостоять этой среде, ее жестокости? Чем больше он обо всем этом думал, тем тоскливее становилось на душе – выхода не виделось. Было очень обидно, одиноко и больно. Азизов готов был сейчас покаяться перед прапорщиком и умолять его о прощении, чтобы тот помог ему вернуться обратно в полк. Иногда он даже начинал надеяться, что в один прекрасный день его действительно вызовут обратно в полк. А пока… хоть бы уже Марданов скорее вернулся к нему в дивизион!