Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

— У его самого, поди, дворня-т с гладу повымерла!

— Ныне колос ядрён: всех поправит!

— Истинно, токмо бог дал бы живым быти...

— Не страшися смерти, Шуба! Деды мёрли, и мы помрём!

— А кабы не деды, на тот свет дороги не найти! — Зело добр терем великого князя!

— Окуней из оконца ловить можно!

— Ведал князь, иде теремом стать!

Вдруг Боброк поднялся и направился ко входу, откуда делала ему знаки и что-то пыталась сказать жена Анна. Озабоченный чем-то, вошёл Дмитрий и сел в красный угол.

Столы затихли — опало веселье, и словно то предчувствие, коим жили все после Вожи, от которого и ныне пытались уйти в этом немного необычном, слегка болезненном веселье, — предчувствие это оправдалось.

— Княже! — то Боброк от порога. — Тут Андрей Семёнов, попович, с рязанского чура прискакал со своею сторожею... Велишь пустить?

Дмитрий подумал немного, окинул стол внимательным трезвым взглядом из-под тёмной скобки волос на белом лбу и решил про себя: "Чему быть, того не миновать, а бояре — советчики мои..." — и велел впустить, хоть, видно, ведал новость.

Андрей Семёнов вошёл робко, и, когда снял шлем с бармами, перекрестился и заморгал на большое боярское сиденье, всем стало видно, как молод он.

— Вели, княже, слово молвити...

— Погоди. Премоги тугу свою да испей квасу, а не то — пива али мёду пряного.

Начальнику сторожи поднесли яндову пива, и он пил напоказ, краснея с непривычки. За оконцем видна была полусотня гридников. Они поили коней в Москве-реке и тихо переговаривались, с опаскою посматривая на княжеский терем, знатно издивленный деревянной резьбой по карнизам-прилепам, по князьку. Посматривали на редкой красы резные причелины и полотенце, на деревянную луковицу над резным тоже крыльцом.

— А воям младым — бочку квасу от княжего стола! — повелел Дмитрий и, повинуясь движенью его брови, Кошка, сидевший с краю, кинулся выполнять распоряжение.

— Ну, изрекай, полусотник Семёнов!

Начальник сторожи начал издалека, почти с того, как отправился он от Коломны в полдневную сторону, и уж стал утомлять слушателей, когда добрался до того, как попленили их татары. Он поведал о Мамае, о стойбище Орды, о том, как они следили за ней много дней, как Мамай смилостивился и отпустил их, дабы поведали о силе его.

Накануне Тютчев был пущен в кремлёвский терем и рассказывал в узком кругу бояр, что приключилось с ним. Нового было немного, и Дмитрий спросил о главном — о силе Мамая.

— Беда, великой княже! Мамай со всеми силами кочует на Воронеже-реке, и мы его силу объехали в одиннадцать дён, а на двенадцатой же день стражи царёвы меня поймали и поставили пред царём, и царь меня вопрошал: "Ведомо ль моему слуге Мите Московскому..."

Семёнов замялся при сих непочтительных словах, но Дмитрий кивком головы ободрил его.

— "...Ведомо ль, мол, что аз иду к нему в гости? А силы со мною... двенадцать орд и три царства. А князей со мною — тридцать три, опричь польских; а моей силы семь сотен тыщ и три тыщи, и после того числа пришли ко мне великие орды со двумя дворы, и тем числа не ведаю. Может ли слуга мой всех нас употчивать?" Так изрёк треокаянный Мамай.

Наступила тишина, лишь кони за оконцем несильно плескали водой на отмели — лениво черпали копытами, переступая, но вот в этой тишине послышались женские рыданья. "Евдокия!" — кольнула догадка, и Дмитрий пожалел, что заставил Семёнова говорить тут.

— Ступай, Семёнов, будет тебе награда... Боярин Кошка! Скачи на Беклемишев двор и вели всем гонцам скакать по городам! Пусть по всем церквам бьют в колокола, молебны служат, рати сбирают! И слово Сергиево возгремит по Руси!

Все поднялись из-за стола. Боброк подошёл к Дмитрию:

— Что велишь, княже?

— А велю... за стол сесть! Почто вздыбились? Садитесь! Налейте всем! Изопьём, братие, по единой, по братской чаше, кому после брани доведётся испить по другой — на то божья воля...

14

— Семьдесят и две подводы отправлены на Коломну с хлебом печёным, четырнадцать подвод с сыром и мясом вяленым... — тихо шептал большой тиун Никита Свиблов, дабы не слышно было в церкви сего разговору о делах мирских.

В церкви Михаила-архангела шла служба, но большой тиун Свиблов, на которого свалились невиданные доселе заботы о снабжении громадного войска, не мог иначе: недоставало времени.

— Со Пскову, с Новгороду, со Устюжны железо-дельной привезены доспехи ратные, такоже мечи и копья с древками и без оных. Как быть, княже?

— Отвезти в сенные сараи по дороге на Коломну. Выставь сторожу, и пусть зрят: кто неладно покручен на рать, того одарить доспехом и мечом! Заплачено ли?

— Два воза серебра вывешено и отвезено в те города...

— Отъехал ли отец Нестор во Рязань?

— Отправил, княже, со неправою...

Дел у тиуна — до утра не переговорить, но тут послышался шум с паперти и в дверях церковных началась сутолока и выкрик. Колыхнулась толпа молящихся, но устояла — сдержала любопытство. Вскоре пробился Григорий Капустин и поведал князю, что в Константино-Еленинские ворота вступила первая рать. Ростовская со князьями.

— Почто смур? — спросил Капустина Дмитрий в недоумении, поскольку весть была приятная.

Они вышли из церкви, и Капустин вымолвил:

— Княже.., На Коломне церква каменна... пала нежданно...

Дмитрий перекрестился. Прикусил губу и стоял так некоторое время, будто прислушиваясь к лязгу металла от ростовских полков, что размещались на соборной площади.

— О сём молчи! То — не божье провиденье, то — Мамаев промысел сотонинской! — Глаза Дмитрия загорелись, он лихо тряхнул скобкой на лбу и жарко выпалил в лицо тысячнику: — Он страшится меня, Григорья! Митяя отравил, меня извести норовит, церковку божью свалил — устрашить вознамерился, но меч нас рассудит, Григорья... Рассудит!