Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озёра, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.
Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатёр был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди — мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, — все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатёр и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро — на воле, если дождь — Олег пускает его внутрь… Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на жёлтом шёлке шатра.
— К чему это он раскричался? — спросил Олег.
— А та-ак, жёнушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.
Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя — стоит в роздёрге шатрового полога, освещён пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряжённый взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, перетакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, — нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.
Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.
— Неси сюда, я сам! — крикнул князь.
Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понёс к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его:
— Подай меч!
Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без мизинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-жёлтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомлённого в глиняном панцире лебедя растёкся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.
— Блюдо!
Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатёр. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мёд и кувшин фряжского вина — пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов — поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.
— Фряжского?
— Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит! — усмехнувшись, ответил князь. — Давай!
Вот оно! Тёмно-коричневое, пахучее и пенящееся, с лёгким запахом жжёной корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену — во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти — на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен — тяжёл вельми и обл!"
— Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, — а ведь токмо-токмо ильин день минул...
Говорили по-пустому, но каждый — и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, — все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всём княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это — не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...
Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своём, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резнёй, с плачем и криками полона — со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озёрами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное — тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдёшь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увёз он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Фёдору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разорённое княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьёй и казной сумел укрыться в лесах...
— Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довёл тебе вчерашнего дня гонец? — с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.
Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с мёдом — налей! — подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:
— Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Всё княжество под московскими полками.
— А кто под рукою у Митьки? — спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь:
— Заочников ня люблю! Ты вот изреки те слова прям Митьке-т Московскому! — Выпил мёду, обглодал полноги белотелой, лебяжей. Видя, что Епифан ждёт, заговорил: — Митька-т собрал ныне войско многое и престрашное. К Волоку сошлись полки бессчётны: все князья удельны и подколенны сели на коней с полками. Тесть из Нижня Новгорода со братом и сыном пришли, ростовский Василей с Александром, да ещё брата, Андрея, что в Орду с Митькой ездил, и того захватили, чину-важности ради! А ещё — Василей Ярославской, Федька с Мологи с той поры ещё злобу на Тверь держит, как Михайло повоевал их в прошлый раз. Белозерской Фёдор прикопытил, Андрей Стародубской, Иван Брянской, Роман Новосильской, а Иван Смоленской на большого князя, на Святослава, наплевал, отправясь ко Митьке Московскому.
— Подомнёт Москва Тверь — несдобровать Смоленску! Вытянет Москва смолян из-под Литвы, сам узриши, княже!
Князь Олег тяжело вздохнул, поглодал ногу и продолжал:
— Князенок Васька Кашинской, отцу своему подобно, крест целовал Михаилу Тверскому, а тут — на тя-бе! — сел на коня и поехал Тверь же воевати, предавшись Москве.
— Сила берё-ёт... — вздохнул и Епифан, он как-то весь сжался, будто от холода, ушёл в круглую бороду, широкую — в полплеча на обе стороны.
— Сила взяла уж! — мрачно поправил его князь Олег. — Княжество Тверское сплошь повоёвано. Деревни пожжены, хлеба вытоптаны и потравлены конями, а днями этима подошли новгородцы, гневом распалясь за Торжок. Покуда шли, всё жгли, скот отгоняли к Новугороду, полон немал взят...
— А Тверь?
— А Тверь... Не дождалась Тверь Литву: Ольгерд как глянул на силу московску — так и ушёл скороспешно.
— А Орда?
— Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать — того вельми мало, — а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву — ан нет!
— Ужель и Мамай в испуге?
— Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.