Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву — горькую жатву.
Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и мёду. Понравилось. Побрели по деревням и сёлам, мёду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины — всё кучей свалено на возы. Лихая
Второго августа грянула гроза.
Мордовский князёк навёл Арапшу на разморённое русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но всё высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...
Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошёл к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжёг город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.
Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурью, грабя сёла и деревни. Грабил и убивал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжёг её. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.
Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.
Русь ещё не оплакала мёртвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.
В день ангела любимого сына Василия — в самом начале января — Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом — хорошо пахнет из подклетной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чём бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.
Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.
— А Киприян-от сидит во Киеве! — напомнил Олешинский.
— Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! — поддержал разговор Акинф Шуба.
— Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! — громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошёл цапать одной рукой бороду, другой — волосы.
Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день весёлый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Фёдор Свиблов. Не всё ещё видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.
— Как воевалося, Фёдор? — спросил Монастырей. — Всю землю пусту створили! — дёрнул шеей Фёдор Свиблов.
Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.
По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с мёдом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырёв:
— Княже! Почто меды слабы?
На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:
— Бражны меды на Пьяне-реке остались!
Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырёв, не спроси, а великий князь нашёл бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!
— Там всё выпито! — снова крикнул Монастырёв, видимо дома жахнул яндову своего мёду.
— Эко, возглаголал! — нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка — иди к матери!
Молча пили слабый мёд. Кошка причмокивал. Олешинский лукаво хвалил.
— Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? — спросил тиун.
Это было интересней медов, и затихли снова столы.
— Дело спросил, Микита Свиблов...
Дмитрий собрался с мыслями, обвёл столы взором строгим — все свои заговорил:
— Мамай готовит великий набег на Русь. Несговорчивых эмиров на плаху ведёт. Владыку нашего из Сараю своего гонит вон! Арапшу пригрел, а тот пришёл ажио с Арал-моря — вон куда раскрылил волю свою! До медов ли нам, братие? Со Пьяны-реки хмель долго не выветрится, а в Переяславле, в Нижнем, в Муроме, в Юрьеве, во Владимире — тамо останется по вси дни — хмель слёз горьких... Вот мы рады, что повоевал наш добрый воевода землю союзника Мамая, а ведь Мамай придёт к Нижнему, не оставит тот город неотмщённым.
— Отстоим! — раздался голос Монастырёва...
Разъезжались непоздно. Тихо и светло было у каждого на душе: что ни говори, а посидели, послушали великого князя — будто сторожевые полки расставили: спокойно стало на душе.
Затихли ступени на рундуке. Лошади проржали уже на церковной площади. Далеко-далеко, у Фроловских ворот, что у церкви Спаса, прокричал страж, затворяя за последним. Дмитрий стоял один в собольей шубе внакидку, без шапки и смотрел на ночную зимнюю Москву. Было тихо и морозно. Город казался не таким большим, как летом, он исчезал из виду совсем близко: снегом сровняло крыши и пустыри, сады и реки, только изредка мелькнёт в непостижимой земной дали редкий ночной огонёк — баба вышла к стельной корове, скороспешно побежали за знахарем к умирающему или к повитухе для роженицы... Город лишь угадывался от этих огней, напоминал князю, что он живёт, затаясь под щедрым русским снегом.