Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— А чему быть?
— Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!
— Господи, помилуй!.. — отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжёг.
Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.
Лебедь кричал над озером всю ночь.
9
Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому,
Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом — мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса — рубили лес москвитяне, а ещё через день уму непостижимо! — весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали всё ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах ещё несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошёл. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельницы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мёртвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошёл. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трёх полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растёкшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...
Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Пётр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет — на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелёву правую руку в локте булавой вышибли — побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...
— Уймите её! — крикнул князь Михаил, резко повернувшись к сотнику, что стоял на втором сверху приступе, пряча голову от стрел.
Дружинники кинулись к Марии, силой повели к Князеву терему. Следом несли Ивана. Кровь капала на песок. Песок, сырой от воды, темнел, а князю Михаилу казалось, что кровь сына отемнила его.
У ворот, суясь туда настырно и дико, толпились бабы-тверитянки. Они кидались на тела тех, кого удалось вынести из вылазки. Одна зашлась в заполошном крике, обхватя белокурую голову мертвеца: "А, Ванюшенька мой, ягодиноче-ек!"
"Сын!" — мелькнуло в голове Михаила. И тут он услышал такое, что всегда казалось ему невозможным и чего он невольно ждал всякий раз, когда велел подымать полки. Такое не раз слышал он в горящей Костроме, в Торжке, в Ярославле, в деревнях, сёлах, на погостах и даже в монастырях московских, но тут, за дубовыми стенами его вотчинного города Твери, это раздалось впервые:
— Будьте прокляты вы все, князья да бояре! Гореть вам, смертоубийцам, иродовому колену, веки вечные! Ва-анюшка ты мой! Соколик ты мой! Убили тебя, солнышко моё ясно! Почто ушёл ты от меня вослед за батькою? Ирроды-ы! — вдруг ещё громче закричала баба, подняв тёмные,
— Уберите её! — сорвался Михаил.
Но прежде чем подскочили к ней дружинники, она ещё крикнула великому князю:
— Власти тебе восхотелося, великий княже? Добрища мало тебе? На! Бери ещё! — Она сорвала ожерелье из разноцветных камешков — верно, сын собрал из голышей, отысканных на волжском плёсе, и бросила наверх, к князю.
Камешки дождём просыпались по стене. Иные стукнулись по дубовому бревну раската и упали наружу. В тот же миг и как будто в то же место ударили сразу две стрелы.
— Сотник!
— Что повелишь, княже?
— Беги ко владыке Евфимию! Стой, дурья башка! Пусть бьют в тяжкой! Я следом иду.
Князь Михаил последний раз глянул со стены на ряды московского войска, двигавшиеся к стенам на смену тех, что высидели за тыном полдня. Щиты плотной коростой надёжно прикрывали головы, груди воинов — чьи-то живые души, по ком матери ещё не плачут... Увидал вдали, далеко справа, на самом берегу Волги голубой шатёр князя Дмитрия, и шатёр этот показался ему несокрушимой ледяной горой.
— ...и всяка ворога треокаянна сокруши и дару-уй победу великому кня-язю-у! — пел владыка, и тянулись за ним высокие голоса, чистые, как небо в окошках соборной церкви.
— Какую победу, владыко? — сгремел на всю церковь Михаил. — Почто в тяжкой не звонишь? Гони звонаря на колокольню! Бери иконы святые, хоругви обильны, ступай за стены ко князю Дмитрею Ивановичу!
Евфимий приблизился к великому князю, осенил его крестом.
Михаил глянул в глаза епископа, но не склонил по обыкновению головы, а продолжал смотреть молча. Вдруг непонятно и страшно стало Михаилу Тверскому благословение, которым сопровождал епископ все выступления тверского войска на земли единоверных москвитян. Как могли эти самые старческие уста, что алели в седой бороде, произносить хвалу победам, испрашивать победы у бога — победы над единоверными братьями?
— Поди, владыко, и извести Дмитрея Ивановича, великого князя Московского, что я желаю вечного мира с Москвою! А ещё доведи ему, что я, великой князь Тверской, остаюся великим князем! И ежели он, великой князь Московской, или сын его пойдёт войною на недругов земли московской, то мне на коня не садиться, а садиться лучшим воеводам моим вместе со тверским воинством, а на коня мне не садиться и под рукою у московского князя не быть потому, что не желаю я, великой князь Тверской, подобиться какому-нито Ваське Кашинскому! А ежели на Тверь пойдут вороги, то Москва подымала бы меч свой на защиту Твери!
Михаил проговорил это прямо в лицо епископу и отошёл к иконе, но, подняв -персты ко лбу, вдруг снова повернулся и всё так же громко добавил:
— Ежели князь Московской позабудет обиды, и я позабуду. Ежели князь Московской отвергнет мир сей, я умру на стене Твери и мои все со мною! Поди, владыко! Поди!
Коломенский поп Митяй, а ныне — печатник, книгочей и лучший грамотей в княжеском кругу, если не брать в расчёт митрополита, два дня сочинял в белом, как снег, шатре, договорную грамоту. Шатёр стоял рядом с шатром великого князя, и только Дмитрий мог входить туда, дабы услышать написанное, добавить, что надобно внести. В белый шатёр входили ещё церковный служка отрок Матвей, в крохотных, игрушечных латах и с большим наперсным крестом, и ещё очень нужный Митяю человек — великокняжеский чашник Климент Поленин. То и дело вносил он в Митяев шатёр кувшины с лёгким бражным мёдом, с квасом и еду. Вчера, в среду, носил рыбу варёную, жареную и солёную, икру красную и чёрную с луком и с маслом, пироги-походники — большие, листовые пироги с судаком. Сегодня, в четверг — мясо в медных походных плошках, варенное с пшеном, печённое на углях, вымоченное в пиве.