Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

"Русь, да приидет ли покой твой..." — прошептал Дмитрий и с надеждой, что будет услышан его голос, посмотрел на тёмно-багровое, как его княжеское знамя, небо, осыпанное звёздами. И вспомнилась материнская примета: белые звёзды в рождество народят белых ярок...

12

И снова было лето. Вторая половина. Мирно пел жаворонок, презирая границы княжеств и уделов. Елизар Серебряник слушал его и слушал, что пела по-татарски Халима.

Скуп и жесток ты, отец мой, Ты на скот меня променял. Превратятся скорей пусть в песок Деньги, что на шее звенят. Все ягнята, что взял за меня, Пусть попадут в волчьи зубы. Жеребята, что взял за меня, Пусть

падут, не став скакунами.

Она ехала далеко впереди. Давно, вот уже несколько лет, мечтала она увидать милую глазам и сердцу степь. Только увидать, хлебнуть шального степного ветра — и снова в Москву, к дочери, к любимому, ладному, рыжеволосому Елизару... Перед жатвой не думал Елизар, что урвёт время, но прискакал от великого князя гонец и приказал выехать в степь, где надо увидеть хотя бы один аил кочевников. Елизар понимал, зачем надо: по одному аилу можно судить без ошибки, будет скоро поход или не будет. Как это вызнать, лучше Елизара никто не разглядит, а если ещё и Халима...

С весны было слышно, что Орда снова сделала набег на Нижний, но набег небольшой, и это особенно насторожило великого князя. Наступил август удобнейшая пора для набегов. И вот Елизар в степи. Вечер. Он готовил ночлег, с улыбкой вспоминая последнюю ночь на чужбине, в шатре Халимы. Тоже был берег реки, высокий, крутой, а там, на другом берегу, от воды, что плескала на повороте у низкого берега, начиналась равнина. Уже не степь, но ещё видны были меж перелесков большие разводья степных трав.

Халима стреножила коней и спустилась к реке с мехом для воды. "Ловко придумано — вода в кожаном мешке..." — между делом подумал Елизар, устраивая из нарубленных веток шалаш. Он навесил края, выстлал землю мелкими ветками, принёс каптаргак с едой, отвязав этот походный мешок от седла, вынул еду, а мешок постлал на ветки. Ну чем не брачное ложе? Лучше, чем тогда было!.. Сухих веток близко не было, и он отошёл в кустарник, где с зимы висели наломанные снегопадами ветки. Уже возвращаясь и тихо напевая песню Халимы — "...все ягнята, что взял за меня...", — он услышал будто чьи-то голоса. Голос Халимы точно. Он прибавил шагу и, не доходя ещё берегового обрыва, увидал конника на другом берегу. Тот гнал коня стланью, будто за ним гнались. Почуя недоброе, Елизар крикнул:

— Халима!

Ни слова в ответ. Он бросил охапку и глянул вниз:

— Халима-а!

Она лежала у самой воды, стрела дрожала над её спиной.

Елизар ссыпался с берега, увидал кровавую пену на её губах. Стрела прошла ниже лопатки и вышла под грудью — страшный, рубящий удар плоского наконечника сразил её наповал. Она видела Елизара, должно быть, глаза смотрели сквозь тёмную пелену, но и это слабое движение жизни тут же угасло.

...Он вынес её на берег, положил ещё гибкое тело поперёк седла и тихонько тронул от проклятого места. Надо было доехать до первой церкви и схоронить.

"Халима... — шептал он и гладил свободной рукой её чёрные волосы. Халима, а как же Ольюшка-та?.."

Он нехотя оглянулся — идёт ли умная лошадь Халимы — и вдруг встрепенулся: на том берегу десяток, за десятком — сотня за сотней выезжали тьмы конников. Они что-то кричали, но ни один не пускал коня в реку: видели, что впереди у Елизара густой лес.

"Ага! Нашла Орда!" — подумал жёстко Елизар и подстегнул коня.

Наступила ночь.

Часть третья

ПОЛЕ

Была в городе Москве печаль великая, и во

всех концах города поднялся плач горький,

и вопли, и рыдания... оплакивали жёны

русские детей своих, рыдая в голос и

захлёбываясь слезами, не в силах сдержаться,

потому что пошли те с великим князем на

острые копья за всю землю русскую.

Пространная летописная повесть о Куликовской битве

И наступила тишина в Русской земле...

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

С благовещенья задумал Дмитрий отъехать наконец в отчинные деревни, хоть раз за последние годы глазом хозяйским взглянуть на то, что оставлено отцом, что перешло к нему после смерти матери, княгини Александры. Молодому князю ведомо было, что в делах поземельных, в пошлинах и податях, в скотоводстве и торгах тиун Свиблов разбирается больше, но надо же и самому оглядеть имения, не всё мотаться дядьке Миките. А необоримей всего была тяга побывать в дальних деревнях, в которые он наведывался ещё с отцом и где впервые увидел лес, реку, увидел, как сонно волокнится сладковатый дым костра, услыхал глухаря и грустную вдовью песню. Ему было шесть, как сейчас его любимому сыну Василию, но на всю жизнь запомнилась эта деревня, чёрная изба и баба в поминальном платке. Как сейчас видит Дмитрий её чистый холщовый сарафан, крупные, крепкие

и всё же женские руки и деревянный чум молока... "Испей, князюшко, — богатырскою силою наполнишься..." И та же баба сыпала золу на куричий хвост, шептала приговоры — от всех болезней, кропила зарю с нового веника, дабы минули все несчастья молодого князя... И в душу запало то, что не выскажешь словом прилюдным, без чего никогда не защемит сердце при виде сирой деревни, прибившейся к речонке, нежданного погоста, забытого остожья на лесной поляне... И никогда, казалось Дмитрию, не загорится смертный человек любовью к ближнему, ко всей этой единственной, многогрешной, горькородной земле, не пробудись он хоть раз в незнакомой избе, не заблудись в престрашно бескрайних болотистых лесах и не спасись, — будто заново родился! — выбредя на дальний колокольный звон... "Пора, пора отъехать в отчинные деревни! Князь я аль не князь?" — не раз подбадривал себя Дмитрий, но отъехать туда так ему и не довелось. Годы пошли — один тяжелей другого. Война с Тверью, с Литвой, с Ордой в Нижнем Новгороде. Стояние на Оке и, наконец, тяжкое поражение на реке Пьяне... Новый епископ Сарайский, владыка Афанасий, сменив Иоанна, прислал тайного гонца и довёл недобрую весть: сатанинским умыслом Мамая составлен в Сарае тайный заговор, чтоб извести великого князя Московского, а кто подослан то не ведомо. Вот и думай... Минувшую осень провозился с отцом Митяем: едва упросил его снять с себя драгие одежды, отставить вереницу слуг и отроков, коими он себя окружил, и смиренно пойти в Спас-Чигасов монастырь, что меж заяузской и гончарной слободами. Дмитрий пошёл на дело необычное: вместе с клобуком инока он повелел надеть на духовного отца своего и печатника мантию архимандрита! "Быть до обеда бельцем, а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное!" — роптали на Москве и в иных городах русских, но особенно воспротивились нарушению церковного устава епископы Дионисий Суздальский и Пимен Переяславский. Почуяли, что Дмитрий метит поставить Михаила во главе русской церкви, неспроста исполчились супротив воли великого князя. Да они-то — полбеды, тяжко было уговорить митрополита, бывшего при смерти, не желал старик благословить на своё место Митяя: "Сей архимандрит ещё новоук в монашестве..." Сергий Радонежский — вот кто, по мнению митрополита, мог заступить его место, но гордый и неистовый старец из Троицкого монастыря решительно отверг высокую честь, предпочтя уединение в своей обители и не желая погрязать в трудных делах митрополии. Не одобрял отец Сергий и новоставленного архимандрита Михаила, названного так после пострижения княжего печатника. Не желал Дмитрий отступать перед уставом, перед капризами, перед наветами врагов Митяя, не могли они или не хотели видеть, какая опасность грядёт на Русь, в такую годину нужен в митрополии свой, надёжный, а не присланный пастырь. Бояре и князь Серпуховской, днями пребывая у постели больного митрополита, уговаривали его утвердить печатника, говорили, что отвергнутый великим князем новый митрополит Киприан только и ждёт, как бы въехать в Москву и взять посох первопастырский. Умный политик поборол в митрополите Алексее священнослужителя, и он благословил Михаила, но с оговоркой: если бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью...

Двенадцатого февраля 1378 года митрополит Алексей скончался.

Коломенский счастливец Митяй тотчас оставил Спасский монастырь и без ведома патриарха Константинопольского возложил белый клобук митрополита Руси на свою красивую голову. В Царьград он не спешил, но уже надел мантию со источниками и скрижалями, принял посох, печать, казну, ризницу митрополита Алексея, въехал в его дом за городом у села Троицкого-Голенищева и стал решительно судить дела церковные, называясь отныне митрополитом Московским Михаилом. Многочисленные отроки и бояре, в том числе Кочевин-Олешинский, служили ему. Видел Дмитрий, что его незаконнопоставленный митрополит возбуждает зависть и пересуды. Опять забота: надо уговаривать епископов, собрать их в Москву и просить, чтобы избрали Митяя в святители. Согласно с апостольским уставом, нельзя надевать клобук митрополита, не будучи епископом. Однако ставить Михаила-Митяя в епископы мог лишь митрополит, но Алексей скончался, а ставленник Константинополя Киприан сидел в Киеве, выжидая своего часу, и уж он-то никак не согласился бы благословить соперника своего, уже захватившего русскую митрополию. Всё перепуталось, и, хотя в Москву съехались все епископы, убоясь противиться Дмитрию, один всё же бросил вызов — Дионисий Суздальский. Он упрекал великого князя в святотатстве, и... Дмитрий уступил, Михаил-Митяй остался пока незаконным митрополитом, опасаясь к тому же ехать в Константинополь, где мог потерять незаконно присвоенную мантию митрополита.

Дмитрий тоже откладывал отъезд своего духовного отца, потому что было немало иных забот.

— Княже, когда же в отчинные деревни? — спросил как-то Бренок, но Дмитрий лишь тяжело вздохнул в ответ: близились тревожные дни.

* * *

Русские полки стояли без дела под Коломной. Дмитрий выезжал к ним и нашёл воинство в полном порядке и трезвости. Одно смущало великого князя, что не мог он ответить на вопросительные взгляды воевод и рядных воев: почему стоят они? Скоро ли будет настоящее дело? Особо мрачны были мужики из деревень и мелких городов, жившие с земли, да оно и понятно: конец июля.