Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Рабе божий Климентий! — остановил поп старого чашника, когда тог забирал после обеда плошки и кубки. — Ввечеру вели мне подать дикую утицу.
— Дак где она, утица-то?
— Вестимо где — на Волге-реке! У брега та утица плавает!
Чашник не испугался сердитого печатника и отвечал тому без поклона:
— Ныне тамо трупье православное плават, а утиц — тех всех воинство поразогнало, эвона сколь велико наехало!
Ещё при свете дня вошёл князь Дмитрий и велел Митяю читать написанное. Хотел тот пожаловаться великому князю на чашника, но Дмитрий был погружен в нелёгкие думы, и Митяй не посмел, но обиду на Поленина затаил.
— Раствори, княже, полог пошире. Славно как — прямо на божью зарю! Сел на низкий столец
— "По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, ты, князь Тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Володимерского, нашея отчины, и не принимать оного от ханов, также и от Новгорода Великого, а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступай в Кашин, отчину князя Василия Михайловича, отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке вместе с имением граждан, ныне свободных от данной тебе присяги, да будут свободны и те, кого ты закабалил грамотами. Но предаём забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесённые в сей месяц. Князья Ростовские и Ярославские со мною един человек: не обижай их, или мы за них вступимся. Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну князю Смоленскому или другим князьям, нашим братьям, мы обязаны защитить их, равно как и тебя. А еже до татар, поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их".
— Ладно написана сия договорная харатья, — проговорил после долгого молчания Дмитрий.
Он стоял над духовником и печатником своим, но смотрел сейчас за Волгу. Там, в просторах тверских, лежали поверженные, разорённые деревни и города, среди разорённой и вытоптанной земли, Ещё вчера Дмитрий строго наказал всем войсковым разъездам и сторожевым полкам не трогать тверской земли, не обижать людей, ибо земля эта может стать своей землёй, частью единой земли московской. Он всё ещё был сердит на Михаила, что этот неглупый и прямой князь поддался на уговоры сначала Некомата и Ваньки Вельяминова, а потом вновь польстился на дьявольский посул — на ханов ярлык.
— Драгоценный княже, Дмитрей да Иванович! — сладко промолвил Митяй, приняв такой обычай обращенья к князю.
Дмитрий оторвался от мыслей, но именно эти мысли и продолжил Митяй:
— Коломенский дьякон — забыл тебе сказать! — приходил до меня из Коломны и довёл весть таковую: видали Ваньку Вельяминова с Некоматом Сурожанином, а с има был ещё един муж престранен — кафтаном поп, а обычаем — тать.
— Кто таков?
— Истинно — неведомо, а будто бы окликали его, яко пса: Жмых!
— Жмых? — Дмитрий принахмурился в раздумье, покусал губу, тряхнул головой — вскинул тёмную скобку к брови. — Не ведаю такого!
В назначенный час растворились ворота в Твери и через Тмакский мост выехал всадник на крупном кауром жеребце. Он был один. Дальнозоркий Митька Монастырёв первый узнал в нём Михаила Тверского и закричал:
— Едет! Един, яко перст! — и поскакал к шатру Дмитрия.
Конь шёл лёгкой иноходью — это Дмитрий увидал сразу, как только выглянул из шатра.
"А почто он один?" — подумал сначала с удивлением, но тут же понял: не желает иметь рядом никого свидетелей из своего окружения, ни единого окольничего боярина, ни единого воеводы.
— Поотстранитеся и вы все, — велел он своим боярам и воеводам, сбежавшимся смотреть на унижение Михаила Тверского.
— А мне при тебе быть, Дмитрей да Иванович? — обиженно не то спросил, не то попросил Митяй.
— Ты будь при мне, станешь грамоту честь!
У Михаила Тверского никто не принял повод, но он вроде даже рад был тому. Вошёл в шатёр,
— Премного о господе здравствуй! — сказал Дмитрий и, протянув к редкому гостю обе руки, повторил миролюбиво: — Здравствуй, Михайло Олександрович!
В лице Михаила Тверского что-то дрогнуло, и, не будь в шатре этого прелюбопытного попишки Митяя, он обронил бы горькую слезу, которая краше всех слов сказала бы, что он, великий князь Тверской, навеки расстаётся с мечтой о всерусском великом княжении, что не слышит он крики своих предков из гробов — тверских князей, погубленных по наветам князей Московских, что отныне усмиряет он свою гордость и не прольёт больше кровь христиан во имя власти и славы, а главное, что не растратил он чести своей и потому не нарушит данного слова...
Дмитрий верно понял всё это и не торопил гостя, лишь подвинул ему свой столец, крытый алым сукном.
10
Служба у великого князя — место хлебное, денежное и почётное, но Елизару Серебрянику многое тут было не по душе. Томимый неизвестностью, куда ещё пошлёт великий князь? — он особенно страдал в походах, участившихся в последние годы. Возвратясь из Орды, он пожил немного во Пскове у брата. Город ему полюбился, и Халима довольна была вольным городом, где если и подсмеивались над нею, то беззлобно, а её дочь, родившуюся там, люди и вовсе полюбили — черноглазая, смуглая, она уже нажила молочные зубы и теперь красовалась белозубой улыбкой. Станом, кажись, пойдёт в Елизара, но сам Елизар пока не выискивал в ней грядущие стати: мала ещё, чего там видно на пятом-то году от роду? По жене и дочери он тосковал сильно, тоску эту сугубило беспокойство — как-то там Халима, ведь что ни говори, а на чужой стороне легко ли? По-русски она лопотала бойко, а Елизар ещё лучше заговорил по-татарски, что прибавило ему цену в глазах великого князя. И повелел тот слуге своему жить безвыездно на Москве, поставя избу, "где слуга похощет".
Елизар поставил избу рядом с избой Лагуты и не промахнулся в выборе: когда доводилось отъезжать с полками великого князя или удаляться одному в ордынскую сторону для досмотру за степью, знал он, что Халима надёжно оборонена Лагутой и его домочадцами, с которыми жили они заедино. Лагута, отменный бронник, раззвонил по кузнечной слободе, что через Елизара он близок к великому князю (вот уж не ожидал Лагута сам от себя!). В слободе помнили, как сотник, а ныне уже тысячник Григорий Капустин именем князя обломал купца Некомата, побил слуг его и помял бока самому большому купцу, вопреки всесильной ханской басме. Такое помнится долго. Кузнецы посмотрели на Лагуту, покачали головами и сдумали наконец выбрать его "в старшие люди", но вот тут-то хитрый бронник и отказался, старшинство было ему без выгоды. Развела руками кузнецкая сотня и оставила Лагуту в покое. Жена и та корила его, желая видеть кормильца в чести, но баба умом не вышла, не понимала, что наступило лихое неспокойное время, когда не должно высовывать голову...
Елизар Серебряник возвращался из похода на булгар волжских, куда ходил он с частью большого войска, что осаждало Тверь. Начальствовал в войске сам Боб-рок. Елизару не терпелось увидеть своих, рассказать, как воевода Дмитрий Михайлович взял город Саинов Юрт или, проще, — Казань. Казанцы сдались, потому и не брали на щит. Боброк и тесть великого князя, Дмитрий Нижегородский, которого Казань повсегда беспокоила, привечая ордынские разбойничьи отряды, наложили на город окуп — две тысячи рублей, а ещё три тысячи велели дать на воинство.