Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Лёгкая, почти незаметная улыбка тронула губы великого князя, но и она не укрылась от мечника, и тот растерянно подумал: "До смеху ли ныне?"
К вечеру показались стяги передовых полков и крест деревянной коломенской церкви, где двенадцать лет назад простой иерей Митяй венчал Дмитрия с Евдокией.
— Михайло!
— У стремени, княже!
— Внемли, Михайло: коли бог одарит нас победою, то накажу всем ближним и нарочитым боярам московским, всем ближним людям моим, дабы на месте сем, памятном сердцу моему, взградили церкву каменную. — И, проехав сажен десять, строго спросил: — Что молчишь?
—
И это оценил в Бренке Дмитрий, охваченный тёплой волной благодарности к слуге, верившему в невозможное — в бессмертие великого князя. Заговорён ли он, Дмитрий, от коварной татарской стрелы, от длиннорожонного копья или кривой сабли? Не ему ли, великому князю, следует быть на рати впереди воинства, как испокон повелось на Руси, со времён ещё Святославовых? Не его ли прапрадед, Александр Невский, сам водил полки и впереди всех бояр бросался на немцев и свеев [69] ?
69
Свеи — шведы.
Близ того места, где Осётр-река слились с Москвой-рекой, уже стоял голубой княжий шатёр заботой походного покладника и подуздного Ивана Уды, что был из родословной князей фоминских и смоленских. Дмитрий не мог держать в подуздных и походных покладниках своего боевого тысячника Дмитрия Монастырёва. И как раз — лёгок на помине! — Монастырёв неожиданно подскакал к шатру, но тесно уже было вокруг великого князя, и Монастырёв прокричал через голову Боброка:
— Великой княже! — Он замялся, видимо надобно было начать с обычного: "Вели слово молвить", но смелый тысячник отринул эти церемонии и продолжил, привстав в стременах: — Пред нами — Мамаев углан Бегич!
— Где он ныне? — спросил Дмитрий и рукой сделал знак, чтоб расступились.
Монастырёв подправил коня в круг бояр, окинул всех быстрым взглядом насмешливых глаз, померцал ямками на щеках:
— За Вожей-рекой! Пронск пожёг! Вчерашний день, пополудни, реку Проню перешёл со всеми обозами, а ныне у Вожи!
Дмитрий молчал, задумчиво перебирая ремённые поводья, и тут Кошка встрял:
— А чего ты, Митька, не побил его, Бегича-то? Чего прибег, зайцу подобно?
— А поди-ко ты туда — получишь стрелу в нюхало. Митька первый оскалился грубой шутке, но пригасил улыбку: заговорил великий князь:
— Сколько у Бегича?
— Тыщ у ста, княже!
— Считано аль сам надумал?
— Две ночи по огням считали и две сторожи хаживали днём в обтёк Бегичу. Тыщ у ста, княже, с обозным людом.
Дмитрий снова приумолк, спокойный, но мрачный. А в кругу опять загомонили:
— Эко привалило — у ста тыщ! — помрачнел Кошка.
— Да-а... Помахаешь десницею, — покачал головой Кусаков.
— Вот и хрен-то!
Кошка воровато глянул вокруг — митрополита не было, некому клясти непотребные словеса боярина, только осенил себя крестом семейный духовник великого князя, дьякон Нестор, пошедший в этот поход вместо Митяя.
— Как мнишь, Митрей, перешли ли нехристи Вожу? — спросил великий князь.
— Днесь не сподобились, княже, — твёрдо ответил Монастырёв, и эта твёрдость в его голосе взбодрила многих.
— Ну, как порешим, бояре: теперь пойдём к Воже али поутру?
— Без роздыха не пущу, княже! — решительно поднял голос Иван Уда, и все приметили, что этот подуздный не чета подуздному дворянину, Семёну Патрикееву, молодому и тихому сыну боярскому, этот как-никак из князей...
— Добре, Иван! — весело ответил Дмитрий. — Не пущаешь ныне — наутрие, до свету, выступим! — и, поворачивая коня к шатру, громко, дабы слышали те вой, что вострили уши вокруг, изрёк: — Вожа на то и Вожа; станем биться за неё [70] !
70
Вожа — пленница.
2
— Молчи! Доколе я стану в порубах высиживать? — Голос Лагуты гремел на дворе, а говорил он в избу, в растворенное оконце, где подвывала и что-то втолковывала ему Анна. — Эка мутноумна баба! Да кто ныне поверит те, что медведь мя заломал? А? Дитю вестимо, что медведи на Москве токмо с кольцом в носу живут! Молчи ты! Да! Да! Ране было у меня задумано про медведя, а таперь немочно этакую срамную весть по слободе да по всей Москве пускать! А как после тверской войны князь Серпуховской изловчился на меня? То-то! Велел платить прокорм двух воев, коли я от войны утёк...
Елизар слышал всё это и понимал, что не гривны жалеет ныне Лагута, а наступило иное время, когда угроза ордынская, забытая в годы Калиты и Ивана Красного, вновь означилась над Русью, неотвратимо и страшно. Из одной только их кузнечной слободы на Пьяне-реке сгинуло девять ратников. Мало было веселья в избе Лагуты, когда соседка вопила по своему мужу. Да и опять же, посуди хоть начерно, хоть набело, а Тверь Орде — не ровня. На каком безмене ни прикинь, а Орда перетянет. Орда, она и есть — Орда...
Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж всё собрал коня, доспехи, харч, ещё Халимой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путём вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоновом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом — Анне, а Ольге — за отца и за мать...
Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, — не тот день: отец в кои веки в поход идёт!
Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь — мало не будет...
— Белыми добры топоры! — похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.
— Да уж не чета копью! У того древко срубят — заказывай панихиду! А тут... Не-ет, топор с копьём не равняй.
— Истинно так! Этаким топором любое копьё упредишь.