Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Кузнеца Дмитрий узнал сразу и обрадовался, что он жив и будет днями на Москве, в своей семье, в кузнице...
— Княже! А ну, сторонися, православные! Княже! У попа...
— Да не поп ён! — повысил голос Лагута и крепко махнул мощной корявой ручищей. — Ён просто худой человек! Жмых!
— Великой княже! У сего Жмыха отобран мешок, а в том мешке... — Квашня огляделся, но сказать не посмел при всех, подал мешок Бренку.
Тот раскрыл, сунул туда ноздри и отпрянул лицом в сторону:
— Никак злое зелье. Так сие и есть — зелье!
— Оковать его! — велел Дмитрий и пошёл к свежим и страшно длинным могилам — скудельницам.
Все расступились и двинулись следом, оглядываясь на Жмыха, которого Квашня потащил к тысячнику Капустину.
Над братскими могилами началась панихида. Пел дьякон Нестор, пел справно, ему подтягивали вой, недружно, но сильно и страстно. Пахло ладаном и свежей землёй. Дмитрий и сквозь горечь потерь ощущал радость победы первой большой победы над врагом за полтора столетия...
С высокого места ещё дальше открылось поле боя и другой берег Вожи, тоже усыпанный тёмными точками и грудами тел. Там ходили и собирали трупы врагов, готовясь тоже предать их земле. Сносили на телеги оружие. Вдали двигался захваченный у татар обоз. Гнали коней и невиданное многим москвичам диво — верблюдов! А ещё, было заметно, скакали к Воже десяток всадников, распластанных в дикой стлани.
— Торопятся, — тихо заметил Бренок, грустно опиравшийся на меч Дмитрия Монастырёва: весёлый человек тысячник Монастырёв как в воду глядел, когда однажды в великокняжеском терему сказал Бренку: "Убьют — твой меч будет!"
Прискакавшие спешились, но ждали конца панихиды, и лишь потом приблизился к великому князю Тютчев:
— Княже! У Оки видали Ольга Рязанского с дружиною!
Дмитрий подумал и ничего на это не ответил.
— Стоит и смотрит, а его вои почали мёртвых обдирать. Что повелишь, княже?
— Пусть ворогов обдирают и пусть хоронят их. — Он пошёл к шатру и уже на ходу докончил: — На их земле татарва побита, пусть хоть этим попользуются.
— А не взять ли полк да отогнать, а? Дмитрий не ответил.
К ночи вернулась погоня и пригнала несколько сот пленных татар.
5
Москва такого ещё не видала никогда. Поднятая слухом о победе на реке Воже, она выслала своих доброхотов аж до Коломны, и скакали во все концы молодые пастухи, кузнецы, горшечники — непоседы всех ремёсел, и, взглянув своими глазами на полки, на полон, на обозы с добычей и престранными для русского глаза войлочными ставками на арбах, гонцы-доброхоты поворачивали коней к гнали их крутой стланью обратно, растекаясь по сёлам, деревням, по слободам, погостам, по малым русским городам — у кого где родня, — и конечно скакали к Москве, куда стекались все новости, слухи, вся радость ещё не виданной ни разу победы над страшным врагом, победы, по-настоящему большой и полной, сулящей какую-то неясную радость и тревогу в грядущем.
Елизар Серебряник очнулся от колокольного звона — били в тяжкие, благовестные и били на многих церквах. Сначала ему показалось, что это всё ещё звонят в Коломне, в той церкви., где он крестил Халиму, но потом понял, что Коломну давно миновали и миновали новую, ещё не достроенную каменную церковь, что взградили там по повелению самого великого князя в память о его венчании с княгиней Евдокией, что миновали и Симонов монастырь и что теперь, судя по многоголосому гомону за войлоком ставки и по этому мощному звону, заглушавшему плач по погибшим и крики радости, везут его уже по Москве.
— Елизар! Жив ли? — В войлочную ставку заглянул Лагута. Он пошире распахнул дверь-прореху. — Гли-ко ты: вся Москва набежала к нам! Вси чёрные сотни и бояря, и купцы, и бельцы, и пришлые люди!
Елизар лежал в повозке ещё с двумя ранеными. Правила повозкой, запряжённой двумя быками, молодая татарка. Изредка она позыркивала назад чёрным глазом, вылавливая в сутеми Елизара, видимо потому, что он перебросился с нею на её языке. Она же подавала пить раненым, спрыгивала при остановках, поправляла упряжь ловко и деловито — делала привычное ей дело.
— Эй! Лагута! Никак жену новую отгромил! А?
— Тебе, дураку, везу: сам-от не обретёшь, поди?
— Ба! Вельблуд! Истинно, вельблуд!
И верблюды впервые шли по Москве, удивлённо задирая морды, оглушённые звоном колоколов и криками.
— Лагута! Как же ты этакого чёрта прокормишь?
— Хана Мамая косить заставлю!
— Пора пришла, что ли?
Лагута не ответил, его кто-то отвлёк, а в толпе слышались выкрики:
— Хватит нечестивым волю дьявола исполняти!
— Победа!
— Великая победа!
— По беде и победа...
Елизар скоро утомился от этих выкриков и закрыл глаза. Ему снова мерещился бой: треск копий, короткий свист стрел, цокоток мечей о шлемы и латы и крики, крики, крики... Кричали от боли, от злобы, от страху, кричали все, и кричал он, пока то копьё... Тут он вспомнил, что слева блеснул в тот роковой миг топор Лагуты на длинном топорище, и татарский воин неточно нанёс свой последний удар. И ещё вспомнилось Елизару, что лицо воина было как бы знакомым. "Неужели то был Саин?" — с болью сердечной подумал Елизар и растерялся перед превратностями жизни, в которых не волен простой человек...
С неделю валялся Елизар в своей новой избе. Ольюшка не отходила от него. С ней всегда были её подружки, дочки соседей-кузнецов. На вторую неделю, выхаживаемый сестрой Анной и монахом из Лыщиковой церкви, что была рядом, за плотиной через Яузу, он оклемался. В то счастливое утро он проснулся рано, разбудил его крик на дворе Лагуты:
— Тятька! А тятьк! Гли-ко!
Через малое время послышалась негромкая ругань Лагуты: