Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— Его опередить надобно! — стукнул митрополит о половицу золочёным, в дорогих каменьях посохом.
— Не опередишь... — Дмитрий повернулся к владыке и твёрдо сказал: Ехать же во Царьград тебе надобно. Грядущим летом собирайся. Дары отвезёшь — перевесишь сего поклёпника. Пойду я, владыко, душу гнетёт...
6
Евдокия не вышла из своей половины. Ввечеру ещё Дмитрий нашёл пустынной крестовую палату, ложницу и даже детскую повалушу: Евдокия присылала теремную боярыню, жену Бренка, за детьми, и теперь все они ночуют
"Добре... Добре, жено!" — в сердцах твердил Дмитрий, слоняясь во тьме палат, и только когда прискреблись спальники из гридни и стали располагаться в переходных сенях, Дмитрий кликнул Поленина и велел стелить в крестовой.
— Не обессудь, великой княже, — заговорил Поленин, приволакивая из ложницы постельник и беличье одеяло, — токмо молва на боярских дворах да и на посаде не жалует тебя из-за Ваньки.
— Жалости предались?
— Так ведь сам посуди: Ванька чуть из отроков вышел!
— Эко рассудили! Ванька млад, а я — пожилой? Я тебя вопрошаю: я пожилой? То-то! А он меня извести норовил!
— Княже! Да мы тя любим всем сердцем, всей душою...
— Поди вон! "Всей душою!"
Поленин попятился, пошарил бледными, выпростанными из рукавов руками по двери, нащупал скобку и неслышно вышел.
Нет, никогда ещё не был Дмитрий так строг с боярами и слугами, но никогда раньше не чувствовал он в себе такой твёрдости, не замечал такой ясности в голове.
Сон сбили ему задолго до полночи. Тиун Свиблов царапал дверь и робко молил отворить. Дмитрий отсунул засов.
— Митрей свет Иванович! Бога ради смилуйся и не гневайся. Повеление твоё не смогли исполнити: не нашли на Москве ни единого мастера заплечных дел. Нету.
Это Дмитрий упустил. Да и откуда взяться им, коли не бывало на Москве казней принародных. Тиун стоял ссутулясь, по усталому лицу был размазан рукавом пот и блестел сально в свете свечей, что держали гридные спальники. За порог Дмитрий его не пустил, так и стояли в распахнутой двери, и тени их колыхались по стенам.
— По-доброму ли искали, дядька Микита? — спросил Дмитрий, понимая в то же время, что спрашивать это не следовало, потому не ищут того, чего нет. Поди разыщи Григорью Капустина и передай ему повеленье моё: завтра своею рукою он казнит Ваньку Вельяминова! И да исполнит он сие грозно и скоро!
Тиун поклонился и пошёл, крестясь. Дмитрий видел через дверной притвор, как он устало раскидывал руки, касаясь на переходе стены, так же устало перешагивал высокий порог, выходя на рундук. "Вот кто пожилой..." подумал Дмитрий, затворил дверь и отправился к постели, устроенной в красном углу, изголовьем к иконам. На ходу он глянул в тёмный омут окошка и не увидал ни вблизи, под самым Кремлем, ни вдали, на посаде, ни единого огня. Глухо спала Москва последнюю ночь перед первой в её истории казнью [78] .
78
Глухо спала Москва последнюю ночь перед первой в её истории казнью. — Иван Васильевич Вельяминов (? — 1379), сын последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова. После смерти отца в 1373 г. князь Дмитрий Донской уничтожил важный сан тысяцкого. Старший сын — Иван, вероятно, мечтал занять место отца; только этим обстоятельством можно объяснить бегство его вскоре после смерти отца в Тверь. Князь Михаил Тверской отправил беглеца в Орду. В 1379 г, Ивана Вельяминова поймали в Серпухове, куда он пришёл из Орды, и привезли в Москву, где он был казнён на Кучковой поле. Это была первая публичная казнь в Москве.
Сразу после заутрени, ещё и солнце не обсушило крыши, а три полка: великокняжеский стремянной, полк пасынков и полк тоже детей боярских уже были в сёдлах. Слышалось что-то тревожное в ржании коней, выкриках сотников, в говоре толпы, набежавшей в кремлёвские церкви к заутрене да так и оставшейся в стенах. Смятение людское перекинулось на скотину, и вот уж нарастал в закутах кремлёвских дворов визг поросят, а из-за реки накатывало коровий рёв.
Дмитрий слышал всё это через растворенные окна, пока переодевался. Поленин вытащил из сундука богатый наряд: новые красные сапоги с серебряными подковами, зелёного оксамита порты и того же цвета кафтан, шитый серебряной канителью. На плечи Поленин набросил Дмитрию алое корзно (любил это делать Поленин). Нынче он ни словом не обмолвился о Ваньке, хоть всю ночь не давали ему покою Вельяминовы — просили-молили, подносили дорогой посул и довели до того, что сам он согласился бы лечь под топор, но просить великого князя о помиловании не стал.
— Изготовлен ли конь? — задал Дмитрий праздный вопрос, зная точно, что конь готов с вечера, спросил для того, чтобы покладник понял: князь не держит зла за вчерашнее.
— Подуздный вывел под злащёным седлом, батюшка...
Дмитрий появился на рундуке и услышал издали нарастающий вал голосов то неслось с соборной площади, откуда увидали его посадские люди. Он спустился вниз, где стояли тесной толпой ближние бояре, кроме Вельяминова, и направился было к коню, что вели ему навстречу, но вдруг остановился. Перед ним, растеснив толпу бояр, вырос во всю свою телесную мощь Григорий Капустин. Дмитрий и бровь не успел вскинуть от удивления, как богатырь, недавно повёрстанный званием тысячника, пал на колени, смерду подобно.
— Великой княже! Не посрами имя моё! Не дай пасти на весь род мой чёрному проклятию — не вели мне поганить руки свои казнью Вельяминова!
Это было совсем неожиданно. Тут уж прибежали от Беклемишевых и довели, что Ваньку вывели из башни и, связанного, закинули в телегу. А что дальше и сам великий князь не ведал, ибо стоял на распутье.
— Вельяминовых опасаешься? — спросил Дмитрий.
— Никто мне не страшен! — решительно воскликнул Капустин, всё ещё стоя на коленях, пачкая парчовые порты землёй. Дмитрий хорошо знал, что это так, что робость не селилась в сердце этого верного слуги и первого богатыря на Москве.
— Ты за великого князя не желаешь руку поднять? — пошёл Дмитрий на последнее средство, но и тут Капустин нашёлся:
— За тебя, Митрей Иванович, рад живот положить в брани лютой с любым врагом. Повели — и выйду один супротив сотни, дух испущу и не устрашуся! Токмо не вели... Молю тя, княже, не дай сгинути душе слуги своего! Не несут меня ноги на Кучково поле. Мне краше в колодец кинуться, нежели обагрить руку кровью православного. Прости мя, княже, отыми у меня все деревни и земли, как у Ваньки Вельяминова, голову отруби — то за счастье почту, нежели сам рубить стану...