Днепр
Шрифт:
— Разве его дом не охраняется? — повысил голос Ланшон.
— Охраняется, господин генерал.
— Так на кой черт ему еще часовые?
— Он хочет, чтобы на каждом углу стояло по солдату.
«Майор прав», — едва не сорвалось с губ генерала. — Так вот, майор, приказываю всех арестованных по подозрению в действиях против нас немедленно расстрелять. Что?
— Есть, расстрелять, господин генерал.
В трубке щелкнули каблуки, и настала тишина. Генерал швырнул трубку на рычажок.
В то время как над горой подушек
Их выстроили над ямой лицом к Днепру — тридцать семь грузчиков, десять матросов, одиннадцать слесарей, одного сапожника, двух портных, трех студентов, одного подростка и одиннадцать женщин, — и майор Котонне скомандовал.
Но прежде чем залп разорвал тишину осужденные крикнули:
— Да здравствует коммунизм!
Котонне в бешеной ярости разрядил в них срой маузер и приказал стрелять еще и ещё.
А они лежали — кто навзничь, кто на животе, стиснув кулаки в последнем порыве.
Котонне и капралы ходили среди казненных и добивали их короткими выстрелами.
X
В вагоне было темно и душно.
Холодный ветер врывался в разбитые окна. На стрелках подкидывало. Лязгали буфера. Тяжелый паровозный дым нависал, как туча.
Казалось, эта ветреная ночь никогда не кончится и безостановочно будет мчаться сквозь тьму забытый поезд.
Вторые сутки тянулся он от станции к станции, сторожно подползал к семафорам, словно набирался смелости, а потом, отважившись, с грохотом, со свистом пролетал мимо станционных зданий, оставляя за собою тоскливый железный звон.
Кашпур притаился в багажном вагоне между двумя своими спутниками, с которыми свел его случай, и отдался на милость судьбы, которая, как он полагал, должна была принести его к какому-то берегу. Но в непроглядной тьме пока что нельзя было увидеть этот берег, и Данило Пегрович с надеждой слушал тревожный перестук колес.
Иногда в вагон заходили часовые. Подозрительно поглядывая на штатских, перешептывались. И всякий раз, когда они приближались, Кашпур поднимался с кучи мешков и объяснял им, что он и его спутники находятся в этом вагоне с разрешения коменданта поезда мистера Гроули.
Потоптавшись на месте, часовые выходили на площадку.
А комендант в это время находился на паровозе, бросая беспокойные взгляды то на безмолвного машиниста, то в окно, за которым пролетала ночь.
Коменданта тревожили молчаливость машиниста, угрожающая тьма украинской ночи. А паровоз кряхтел, жалуясь ветру, который путался у него в колесах, что тяжело тянуть двадцать четыре вагона с грузом пулеметов, снарядов, пушек, солдат.
В шифрованных телеграммах, посланных из Николаева, эшелон значился за номером 209, как «особо
Коменданту Гроули была вверена судьба 209 эшелона. Его надо было доставить в Херсон, а там, по согласовании с британскими властями, погрузить на суда.
Сидя на степном полустанке за телеграфным пультом, Марко Высокос разобрал в шифровке, что эшелон 209 идет в направлении полустанка. Пора было принимать меры.
Сонный телеграфист по приказу Марка передал шифрованную депешу дальше; с соседней станции позвонил телефон.
Телеграфист — он же исполнял обязанности начальника полустанка — снял трубку и подал ее Высокосу.
— Говорите сами, — тихо сказал Марко.
— Они спрашивают, свободна ли станция, — прошептал телеграфист, отняв от уха трубку.
— Скажите, что свободна.
Телеграфист передал. А на соседней станции стоял, склонившись над аппаратом, комендант поезда капитан Гроули. Услышав такой ответ, он приказал отправляться дальше, хотя далеко не был уверен, что эшелон где-нибудь не перехватят большевики.
Ждать можно было чего угодно. Но больше всего пугала перспектива наскочить на разобранный путь, скатиться под откос и взлететь на воздух со всем своим грузом.
И капитан с двумя лейтенантами стоял в паровозной будке, не отходя от машиниста. Готовый ко всему, он держал руку в кармане, нащупывая пальцами браунинг.
Поезд полз через лес. Снопы искр падали на крепкие сосны.
Капитану Гроули казалось, что во тьме блестят глаза.
Однотонно поскрипывали в вагонах ящики с патронами, ритмично двигались в гнездах снаряды. На площадках, кутаясь в шинели, жались к пушкам часовые.
Кашпур сидел на мешках, мало интересуясь тем, что в них находится. Его спутники молчали. За минувшие сутки темы бесед исчерпались. Они знали уже друг о друге столько, что говорить стало не о чем. Впрочем, даже в молчании их было что-то общее. У каждого в мыслях маячил спасительный Херсон.
Еще несколько часов назад они ругали последними словами английского офицера за грубое отношение к ним — трем известным помещикам. Этот грубиян заставил их ехать в багажном вагоне среди всякого сора. Проклятия щедро сыпались на голову коменданта поезда. Но вскоре их задор пропал. Они прекратили брань и завели разговор об опасности, которая в равной мере угрожала и эшелону, и его случайным пассажирам.
Утешая себя тем, что большевики далеко и что все равно они, безоружные, ничего не смогут сделать с эшелоном, спутники все же не могли скрыть беспокойства.
Самым приятным для всех троих было воспоминание о том, что так недавно им принадлежало.
Запасливый Вечоркевич достал из узелка еду и бутылку вина…
Высокий, худощавый сахарозаводчик Власов с жадностью смотрел, как помещик поглощал ветчину. Он страдал язвой желудка и придерживался в питании правил, предписанных врачами.