Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991
Шрифт:
После того как мама потеряла первого ребенка, они с отцом остались в Москве. Мама работала на табачной фабрике, набивала гильзы, работала там до моего рождения. Хозяева, имеющие большую квартиру, обычно делили большую комнату на углы, вешали занавески, и за каждой занавеской ютилась семья или одиночка. Так жили малоимущие. Сложностей не было. Хочешь – живи, хочешь – уезжай в другую квартиру, или в деревню, или в другой город. Были бы средства, угол, комнату или квартиру всегда можно было найти.
Отец не любил сидеть на одном месте, и обычно летом они с мамой и со мной уезжали в Погост. Там, конечно, было раздолье. Река, лес, большое красивое село с широкими улицами, красивая базарная площадь с двумя церквями и школой.
Мама рассказывала мне, что,
Брат Алексей родился, когда мне было два года четыре месяца. Около года он тяжело заболел, у него было воспаление глазных оболочек (сейчас я о такой болезни не знаю). Врачи говорили, что он не выживет, а если останется жить, то будет неполноценным человеком. Очень ярко помню такой момент: было начало августа 1914 года, немцы объявили нам войну. Отец уже был призван в армию. Он прощался с нами. Помню, светлая небольшая комната, у стены кровать с ситцевым пологом. На кровати лежал братишка без сознания. От родителей я слышала, что он очень плох, и отец прощался с ним навсегда… Я стояла между мамой и отцом и больше ничего не помню. Потом, спустя какое-то время, мама сказала, что отец ранен и лежит в госпитале в Москве. Она взяла меня, и мы поехали в госпиталь. Госпиталь мне запомнился навсегда. Очень высокое, просторное помещение, и, кажется, раненые лежали в два этажа, все в белом (белье, конечно). Под потолком летали голуби. Отец был ранен легко, в пятку. Это когда после победоносного наступления до Кенигсберга, где наши расположились и удивлялись немецкому быту – чистота и аккуратность. Удивляться пришлось недолго, немцы опомнились и погнали русских обратно. Ни еды, ни питья. Жажду утоляли из ямок от лошадиных копыт. Бежали быстро, не оглядываясь, потому и ранения в пятки.
Еще одно детское воспоминание. Небольшая комната, окно, напротив дверь. У двери кровать. Я стою на кровати, держась за спинку, и гляжу вниз. Там стоит сундук, а на нем кастрюля с молоком, горячим, как говорила мама. Я перегнулась через спинку и упала в молоко. Отец подхватил меня на руки, но не помню, чтобы я кричала. Все благополучно кончилось.
Детские воспоминания, конечно, встают в памяти вне времени и пространства, до определенного срока, примерно до пяти лет. Потом воспоминания уже идут по порядку.
Помню вечер, только начало темнеть, летом, потому что я была только в платьице. Я иду одна по улице, около домов. Дома одноэтажные и двухэтажные, у ворот сидят мужчины и женщины, спрашивают меня, куда я иду. Я ничего не отвечаю и продолжаю идти. Мне дают конфеты, я беру и иду все дальше. Но потом меня догнала мама, и, конечно, мне досталось.
Жили мы все время в одном районе – 1-я Мещанская, Красносельская улицы. Родилась я на одной из Красносельских улиц, а крестили меня «что в Красном Селе церкви». Так было написано в метрическом свидетельстве, выданном церковью.
Где мы жили в то время, не помню. Помню только, что в этот период у мамы родился мальчик, Коленька. Он был недоношенный, очень слабенький, все время кричал. Жил он всего две недели. Алексей к этому времени поправился, ходил и говорил и передразнивал своего слабенького братишку. Потом маленького не стало. Мама стала искать другую квартиру. Я помню, ходила вместе с ней, она читала на воротах объявления о сдаче комнат и квартир. И мы переехали в Орлов-Давыдовский переулок, д. 19. Переулок выходил одним концом на 1-ю Мещанскую, другим на Переяславку. Мне было, вероятно, года четыре. Квартира была в подвале, окна до половины в земле. Но это была отдельная квартира с русской печью, с отдельным входом, с сенями, два окна. Стены были серые, по ним ползали мокрицы.
Здесь я узнала, что отец из госпиталя на фронт не вернулся, дезертировал (тогда я этого слова, конечно, не знала). Мать мне строго наказывала, чтобы я никому не говорила, что отец дома. Это для него была снята отдельная квартира в подвале.
Последовательно
В доме был еще один подвал рядом с нашим, там жила польская семья – отец, мать и трое детей – два мальчика старше меня и девочка, мне ровесница, звали ее Витя (Виктория). С ними я и играла. Над нашими подвалами жила хозяйка дома. В ее квартиру, в бельэтаж вела широкая белая лестница, кажется из мрамора. Хозяйка жила одна, у нее была горничная, а во дворе дворник. И было у нее еще две белые собаки – Дик и Фринка. У них был враг – белая лохматая собачонка (шпиц?), которая была у хозяев напротив. Она постоянно прибегала к нашим воротам, и под воротами начиналась драка. Собаки лаяли, визжали, кусали друг друга, пока дворник не разгонял их метлой.
Белая хозяйская лестница не давала мне покоя. У меня уже тогда появилась страсть к рисованию. Я брала дома уголь и утром, когда во дворе еще никого не было, тихонько забиралась на лестницу и разрисовывала ступени. Мне, конечно, попадало в первую очередь от хозяйской горничной Лизы, которой приходилось смывать мои художества. Ну и, конечно, от мамы доставалось.
Во дворе еще был флигель двухэтажный деревянный. На первом этаже жили мать и двое детей, старшая Зоя, ей было, вероятно, лет четырнадцать, так как она была ростом со свою маму, и мальчик Миша, мой ровесник. Отец у них, вероятно, был на фронте. Эта квартира меня очень привлекала. Так, например, мы говорили, что, когда мы были большими, у нас были какие-то особенные игрушки.
Напротив Мишиной квартиры во дворе был сарай, в этом сарае росло дерево, ствол его был в сарае, а крона на крыше, которая была с дырой посредине. Около сарая была скамья, на которой мы вечерами сидели и рассказывали всякие истории.
Помню одно утро. Мама куда-то уходила и принесла целый ворох зеленого гороха с ботвой. Значит, это было лето. Вся ребятня была во дворе. Мы смотрели в небо, там летали самолеты, тогда мы их называли аэропланами. Взрослые говорили, что это немецкие аэропланы. Мы, дети, не испытывали страха. Мы просто ничего не понимали. Вероятно, это был уже 1916 год. В начале этого года, зимой, мама родила девочку, которую назвали Валентиной. Ничего не помню о ее младенчестве.
На моем попечении был Алексей. Он был плаксой, вечно ныл, гулял только со мной и звал меня няней. Мне хотелось во дворе побегать, поиграть в прятки, а он держался за мое платье. Дома он забивался в какой-нибудь угол и ныл неизвестно о чем.
Отец скрывался, вероятно, до Февральской революции 1917 года. Я помню, что, когда к нам приходил кто-нибудь из родственников, я со двора бежала домой предупредить отца, чтобы он прятался в шкаф (в шкафу была двойная задняя стенка). Приходил дядя Митрофан, его брат, и удивлялся, почему я от него бежала, как он только появлялся в воротах. Однажды пришла к нам бабушка, мать отца. Худенькая старушка, в темном платье, в темном платочке. Я почему-то только в это посещение ее и запомнила. Больше я ее не помню, как будто я ее никогда не видела ни до этого посещения, ни после. Она села за стол, видимо, мама накрыла на стол чай или еще что-то, и вдруг к столу вышел отец – в женском платье, на голове платок, чисто выбритый. Я была тут же, конечно, молчала, и мама тут же была (Алексея, видимо, куда-то выпроводили). Бабушка тихонько спросила у мамы, кто это у нее сидит. Мама ответила, что соседка зашла. Отец молчал и только смотрел на бабушку. Меня эта сцена потрясла, я запомнила ее на всю жизнь. Бабушка ушла, так и не узнав своего сына…