Дневник метаморфа
Шрифт:
Очнулся от гула и звона всё в той же тьме. Гудело и звенело в моих собственных ушах. Что-то трогало меня за лапу и ощупывало хвост. Я оттолкнул чёртов пылесос и со стоном сел, держась за голову. Открыл глаза… Не поверил им, закрыл, протер пальцами и снова открыл — вокруг царила кромешная тьма. Может я долго провалялся без памяти и наступила ночь? Но почему не вижу флюоресценции цефалота? Или какой-то завалящей небесной звёздочки? Хоть чего-нибудь?! Понадобилось время, чтобы догадаться: я ослеп и оглох после взрыва. Осознав это, заплакал.
— Тенго? — позвал.
Вроде громким голосом сказал, но даже сам себя не услышал. О прионы, мини-боги янтарного мира!!! Я принялся щупать вокруг лапами и нюхать носом — всё, что мне оставалось. Я был в мёртвом цефалоте, неподвижно застывшем в наклонённом виде, очевидно, на берегу, по крайней мере движения и качки я не
Вдруг словно кипятком окатило — дети!!! Я стал на ощупь двигаться по цефалоту, усиленно нюхая всё вокруг и поражаясь тому, какими жёсткими и шишковатыми стали мягкие прежде стены. Нанюхал остатки разбитых взрывом реактивов и, о чудо! Нашёл свой рюкзак. Лапы тряслись, пока его расстёгивал, дыхание замерло, я сунул туда лапу и… нашел два шевелящихся тёплых тельца. Тогда лишь дышать и смог. Принялся вылизывать беспомощных крох, очевидно голодных, я физически чувствовал их голод, хоть и не слышал писка. Радость от того, что мелкие живы, длилась недолго — я теперь был попросту инвалидом, не способным ни покормить, ни как-либо защитить семейство. Слёзы сами по себе полились из слепых моих глаз и потекли по морде.
Мне было жаль этих крох, жаль умирающую, очевидно, Тенго, по-своему любившую меня, и которую я несомненно полюбил, и дело было вовсе не в прионах с феромонами, а в том, что в вожделенном человеческом социуме, уже безвозвратно потерянном, я никому не был нужен, как и сам особо ни в ком не нуждался. Одиночество не пугало и не огорчало, потому что всегда находилось занятие. Я знал, что ничего не знаю, и бесконечно искал истину не в диспутах, а в пробирках. Однако, манящие загадки и тайны, которым я всецело поклонялся, с которыми играл и заигрывал, которыми отгораживался от бессмысленного, в сущности, круговорота жизни, без меня разгадают другие. Если уж говорить о тайнах — в мире Тенго их водилось никак не меньше, если не больше. Ручей легко найдёт врача на замену, немногочисленная родня оплачет и забудет. Может кто-то из друзей вспомнит добрым словом, мол, тусил когда-то с нами Коля, приКольный долбоёб, сгинул за Ручьём, да и хуй с ним.
Все настоящие, хоть и невольные мои близкие жили здесь, в янтарном мире, а теперь их время неумолимо заканчивалось. Пусть не гуманоидные, так что же? Ведь кем теперь был я сам, если не метаморфом? И вполне функционировал, стоило лишь приноровиться! По крайней мере жилось совершенно не скучно. «Ты ведь тоже теперь чувствуешь волну и импульс, — вспомнил я слова первошамана. — Иначе говоря — мы слышим эхо общения Первотворцов…» Без разницы, по «воле» или «прихоти», как говорил нахальный малец из биокапсулы, но близкие у меня появились и наполнили смыслом жизнь.
Вдруг безумная мысль пришла в мою грешную голову. Если физиологически я теперь подобен сородичам Тенго, а я им подобен, раз смог оплодотворить и выносить эти яйца, значит и в башке всё подобным образом перестроено? Речь ведь понимал?
Я положил голодных детей в костенеющую уже и жёсткую, всю шишковатую колыбель, предварительно выбросив из неё осколки оплавленной, разбитой техники и, сев на задницу, зажмурился изо всех сил, словно это в самом деле могло изменить окружающую тьму.
— Хочу видеть, — беззвучно произнёс, мысленно представляя окружающий ландшафт — реку и берег с бобровыми карандашами. — Я. Хочу! ВИДЕТЬ!!! — заорал с такой силой, что заболел затылок, а где-то внутри черепа возникла лёгкая вибрация и что-то щёлкнуло, словно лопнул сосуд. Отнюдь не за глазами, скорее над пастью, в районе нёба…
Я прижал язык к трепещущему нёбу, открыл пасть, и вдруг ясно и чётко увидел, как губка бродит по пупырчатой стене цефалота. Картинка была чёрно-белой, но удивительно объёмной и чёткой. Я не только изнутри увидел цефалот, как видел обычно, но и сквозь стены.
Бобика выбросило прямо на остатки запруды, разрушенной взрывом. Сквозь пробоину свободно текла вода, ещё больше размывая плотину, к её остаткам течением прибило целую кучу мёртвой рыбы и несколько огромных бурых тел, теперь неподвижных. И дальше увидел, так далеко и глубоко, что ни в один бинокль не разглядеть: крупных бобрячьих детёнышей в норах, сомов в глубоких омутах, небольшого, неопасного по молодости ящера, греющегося
Кажется, теперь моё горло издавало тончайший, неслышимый гул, тишайший смех, по крайней мере чувство было похожим на то, которое я испытывал, когда гудел, хохоча. Этот смех возвращался со всех сторон картинками прямо в мозг. Ну, если и не так — какая разница?! В любом случае, сообразив, что не всё потеряно, я преисполнился воодушевления.
Первым делом, всё так же неслышимо гудя, я выбрался наружу и собрал у плотины мёртвой рыбы, совершенно свежей по запаху. Не удержался и отвесил пару пинков бобровым трупам. Разжевал жирные рыбьи брюшки и покормил детей, периодически снова теряя зрение, потому что жевать и пускать волну одновременно никак не получалось. Странное дело — теперь я вполне чётко ощущал исходящее от Карла с Кларой удовольствие. Я поспешно облизал их и снова сунул в рюкзак — в колыбели ещё оставались мелкие осколки нехитрой техники, взятой в поход. От взрыва погибла центрифуга, сгорел портативный анализатор и те реактивы, которые я не успел выплеснуть в озверелых бобров. Уцелел лишь ты, дорогой дневник, и то потому, что электронный блокнот лежал в прорезиненном толстом рюкзаке. Удивительно, но это не встревожило меня и не огорчило, даже аппетит проснулся. Я доел за детьми спину прекрасной форели, а хребет и требуху с плавниками по привычке бросил в сосало. То вяло вздрогнуло и проглотило. Прожорливый и выносливый мой Бобик был жив, хоть и крепко погрызен снаружи и обожжён внутри! Ну, раз жрёт — значит не сдохнет, эта истина известна всем, кто держал когда-либо домашнего питомца! Попеременно пуская волну, я собрал сколько мог дохлой рыбы и покидал кувшинке. Цефалот подожрал и к вечеру раздуплился — пустил жидкую струйку огоньков по стене, а вокруг сосала проклюнулись новые ментальные усики взамен сгоревших. Аве Первотворцы! Я совсем ожил. Из биокапсул, которые вырастил для рыб и моллюсков, какие-то лопнули и погибли, но пара штук оставались целёхоньки, в них по-прежнему хранились редкие виды.
Больше всего меня беспокоила Тенго, предельно слабая, скорее всего от кровопотери. Её рана больше не сочилась, однако восполнить запасы потерянной жидкости организму было нечем. Я бы поставил ей капельницу с физраствором, да не имел ничего подходящего. Пуская во все стороны волну и нюхая носом, нашёл плоды, полные чистейшей, отфильтрованной растением воды, содержащей по моим ощущениям нечто полезное, возможно, витамины и микроэлементы. Я смастерил импровизированный зонд из полой лианы, продув её как следует от собственного содержимого, вставил ей в пасть и в горло, до желудка, прокалывал эти плоды острым прутиком и поил Тенго понемногу, очень часто. Как ребёнку жевал ей рыбий жир и кормил через тот же зонд, но в большей степени уповал на прионы: ну же, Хранители Крови, поставьте милую на ноги! Был бы с нами первошаман, он бы мигом привёл её в чувство, но я мог просто ухаживать. Эх, да что тут говорить, был бы с нами крошка шаман, бобры и не напали бы…
Так, в заботах о беспомощных домашних, я дни и коротал. Бобрята нам не докучали. Дезориентированные, лишённые взрослых, они выбирались из нор пожевать травы и листьев, но к цефалоту близко не подходили, а меня боялись и, едва заметив, прятались.
Бобик пришёл в себя первым: зарастил пеной дыры в створках, выбросил новые усики вокруг сосала и выпустил корни, которыми уцепился за остатки плотины, там же окопался и выровнял бутон. Внутренние створки осталась жёсткими и шишковатыми, что, в принципе, флюорисценции не мешало. От трупов курвабобров я постепенно избавился — сплавил вниз по течению на харч крокодилам. Однако цефалот капитально стрессанул: начал ночь за ночью снить повторяющийся кошмар. Как ни лягу вздремнуть — непременно увижу день атаки и рожи агрессивных нападающих, да что за беда, хоть совсем не спи! Кувшиночный ПТСР во всей красе… За ним очухался и я — в один прекрасный день услышал птичий щебет, затем без всякой волны близоруко увидел, что у детей открылись глазки. У Карла — тёмные пуговки с янтарной радужкой, но у Клары — с серой, чуть зеленоватой — мои. Прионы работали, дорогой дневник! Обеспечивали регенерацию, как ручейники изначально и хотели. Так что теперь я был почти как раньше, но улучшенный, а-ха-ха, прокачанный, с волной.