Дневник проказника (др. перевод)
Шрифт:
Глава 17. Ура! Меня исключают!
Вот так сцена была вчера, когда я вернулся домой! Они сказали кондуктору, чтобы он присматривал за мной, и последние слова профессора были:
— Хорошенько смотрите за этим мальчиком, кондуктор! Это ужасный ребенок, я должен был исключить его из моей школы.
И когда кондуктор пришел пробить мой билет, он, улыбаясь, спросил меня:
— Что это ты наделал, мальчик, за что тебя выгнали? Ты выглядишь невинным, как овечка. Поверить нельзя, чтобы ты был такой уж безобразник!
И похлопал при этом меня по спине.
— О, я наделал целую кучу ужасных вещей, — отвечал я ему. — Я причинил профессору большие убытки из-за его париков, но все это были только случайности, я никогда не шалил нарочно! Мне просто не везло.
— Хорошо, — сказал он, — когда я освобожусь, вернусь сюда и ты расскажешь мне, как это случилось.
Итак, он вернулся и уселся на другом конце скамьи.
— Поверите ли, господин кондуктор, — сказал я, — чтобы можно было исключить маленького мальчика, действительно доброго, хорошего маленького мальчика только за то, что он взял из кухни кусочек сырого теста?
— Ну, это уж, конечно, слишком, — сказал он несколько задумчиво.
— А вот они это сделали! — сказал я. — Вся моя вина в том, что я взял кусочек величиною с два мои кулака. Я взял его наверх, в мою комнату, потому что профессор должен был читать в городе благотворительную философскую лекцию. Миссис Питкинс была совсем одна, а я воспользовался удобной минутой, пока она была в кухне и говорила кухарке, чтобы та не тратила понапрасну яиц для трески к завтраку, и вымазал себе тестом все лицо, точно я пирог, и сделал в нем дырку, как это делает кухарка, в том месте, где у меня рот. Потом я прокрался в комнату миссис Питкинс, сел в кресло в углу и закрылся простыней, которая доходила до земли. В комнате было темно, и когда она вошла с лампой, то свет упал прямо на привидение. Она стала кричать и убежала. Все было бы хорошо и ничего бы не случилось, если бы глупая женщина не уронила лампу: на ковре образовалось жирное пятно, и платье ее стало гореть. Она сгорела бы вся, но Джек в сенях бросил на нее свой сюртук, и у нее сделался только пузырь (на руке, но платье погибло, совсем новое платье), а от испуга с ней сделался истерический припадок, и она сказала, что отлично понимает теперь, почему моя мать послала меня в школу, но она (миссис Питкинс) не будет держать меня и за десять тысяч долларов.
Мне было очень жаль ее нового платья, и я хотел ей отдать мой золотой в пять долларов, чтобы она могла купить себе другое. Но она не взяла. Она сказала, что сама поставит его в счет.
Что скажет папа, когда увидит счет! Со мной случилось столько бед! Вечно я попадаюсь! Господин кондуктор, не нужен ли вам мальчик моего роста, чтобы продавать газеты на железной дороге, или бутерброды с ветчиной, или конфеты от кашля? Я хотел бы сам на себя зарабатывать, я уже причинил столько убытков.
Он сказал, что для такого дела нужны мальчики побольше.
— А теперь, дружок, — сказал он, — сиди смирно, вот тебе газета с картинками, рассматривай их. Я буду заходить справляться о тебе.
Я поблагодарил его очень вежливо. Как раз, когда он пошел в другой вагон, пришел мальчик с конфетами. Я купил четыре пакетика и дал ему доллар. Я решил тоже попробовать торговлю, и когда мальчик ушел, вскочил, прошел по вагону и прокричал, как он: «Конфет не угодно ли?» Пассажиры смеялись, но никто не хотел покупать; тогда я отворил дверь и вышел на площадку, так как хотел попытать счастья в другом вагоне. Было ужасно ветрено, и должно быть вагоны сильно качались, потому что первое, что я помню, было то, что я выползал из снежной кучи.
Мои уши были полны снегу, рот тоже — ужасно! Поезд был уже далеко, он летел как молния, и я был совсем один в поле. Мисс Гавен плакала, когда я покидал школу, и дала мне кусок пирожного на дорогу; он был у меня в кармане, я вынул его и стал есть. Пачка конфет была тоже при мне, я держал ее крепко в руке. Я решил, что съем их, и коль уже умирать голодной смертью, то все-таки будет не так горько; вдруг вижу, поезд идет задним ходом, как рак. Мне было смешно; обер-кондуктор, все другие кондукторы, машинист и кочегар — все высунулись, чтобы разыскивать куски от меня, все окна были открыты, и пассажиры высовывали головы. Кажется, двести человек вышло, когда остановился поезд. Кондуктор был бледен, как полотно, но когда он
— Сейчас же влезай! — сказал он. — Я и так уж потерял десять минут. Полезай же, маленький бесенок! Что за шутки ты позволяешь себе с нами?
— Мне очень жаль, господин кондуктор, — сказал я. — Я больше так не буду. Я не хотел этого сделать, я не виноват, вагон так качался!
Он втолкнул меня и мн было страшно неприятно, когда все дамы плакали обо мне и ощупывали мои руки и ноги, не расшибся ли я. Я должен был на этот раз бросить все мысли о торговле конфетами, но решил предпринять что-нибудь, чтобы самому найти себе пропитание, если опять что-нибудь со мной случится. Ты видишь, милый дневник, я не мог рассказать кондуктору, за что, собственно, меня исключили, потому что он подумал бы, что я сделал это нарочно. Только очень, очень злой мальчик мог послать такой даме, как мисcис Питкинс, такое дерзкое послание. На письме, которое я послал мисс Гавен, были два голубка и надпись: «Постараюсь исправиться и делать все, что вы хотели. От любящего вас маленького друга Жоржи».
А мисcис Питкинс получила такие стихи:
«Роза красная, фиалка синяя, пикули кислые и ты тоже.»
Может быть, Джек написал ей это, но она говорила, что почерк мой. Она бы и внимания не обратила внимания на письмецо, но вот из-за чего она подняла историю: какой-то мальчик прицепил кусок говядины к крючку от удочки и покормил им ее мальтийскую кошку; это бы еще ничего, но он стал удить в стеклянном аквариуме и вытащил всех золотых рыбок. И это она еще перенесла бы, но в воскресенье после обеда он пошел кататься на коньках и провалился в прорубь, так что его без сознания вытащили оттуда, а от его мокрой одежды осталась на полу такая лужа, что, по словам мисcис Питкинс, ее нервы пришли в печальное состояние. Она совсем потеряла голову. Она не могла этого выдержать, особенно, когда он на другой день вымазал себе лицо и руки чернилами, взял кухонную щетку и хотел залезть в каминную трубу, но упал и заполучил шишку величиной с гусиное яйцо; но все-таки и это она бы простила и забыла, если бы он не прилепил к ее спине бумажки с надписью: «Это бочка, которую переполнила последняя капля». Это была только шутка, и она и ее оставила бы без последствий, если бы он не вырезал всех смешных птиц из словаря и не расклеил их всех в один длинный ряд над своей кроватью для того, чтобы было чем позабавиться утром, когда он рано проснется, и если бы он не разбил золотых очков профессора, когда второпях надевал их в библиотеке, и они не упали, все бы, худо ли бедно, сошло ему с рук. Кроме того, он приучился кашлять совсем так, как профессор, а когда его послали в ее комнату повторить урок географии, он взял ее ночную кофту, надел ее на пинчера, который с воем убежал и протащил кофту по всему околотку.
Когда кондуктор вернулся, он уже забыл сердиться из-за пропущенных десяти минут. Я подумал, что лучше не буду говорить с ним о прежнем, а он сказал: «Ну, мальчуган, большое счастье, что ты упал на снежную кучу! Второй раз этого не пробуй. Ты, видно, родился для виселицы [35] »! Потом я рассказал ему, как я раз уехал в товарном вагоне, и о любезном кондукторе.
— Если дома будут недовольны моим возвращением, я дам вам знать, — сказал я, — я желал бы тогда жить у вас.
35
«Ты, видно, родился для виселицы…» — английская поговорка: «Рожденный для виселицы не утонет.»
— У меня тебе плохо придется, — сказал он, — я старый холостяк.
— Тем лучше, — отвечал я, — значит, ваша жена не будет сердить нас. Мои сестры, право, очень милые хорошенькие модницы, но они ничего не хотят позволить мальчику. Они не позволяют мне играть в мяч в зале, когда идет дождь, или забавляться, как мне хочется. Скажите мне, господин кондуктор, разве вам отказала невеста, что вы остались холостым?
Он вздохнул, лицо его приняло несколько грустное выражение. Но скоро он опять повеселел и спросил, не придут ли мои сестры на станцию встретить меня. Я не знал этого и не мог ответить на его вопрос.