Дневник романтической дурочки
Шрифт:
— Что будет? — с ужасом спросила я.
— Иначе он пропадет.
— Кто?
— В свое время узнаешь, Лера. Ты не бойся. Я не хотел тебя пугать. Просто разучился разговаривать с молодыми дамами, — извинился Андрей Сергеевич.
Этот «милый», «мягкий» тон ничуть меня не успокоил. Опять возникло ощущение, что от меня скрывают что-то очень важное, и это должно роковым образом повлиять на мою молодую жизнь.
— Лера, ты меня извини, но мне нужно в этот переулок. Ты ведь дойдешь сама? Ты же храбрая девочка, как я понял. Ну, пока. Еще увидимся.
Андрей Сергеевич быстро свернул за угол.
— Надеюсь, что нет, — мрачно бросила я ему вслед.
Я была в двух шагах от своего дома, но идти туда не хотелось. Было не очень поздно и не холодно. В скверике, на природе, даже в центре города думалось лучше. Тишина и предвесеннее капанье сосулек настраивало на лирический лад. Я решила сочинить письмо Мите. Послание должно быть особенным, изысканным, изящным, язык оригинальным, мысли взрослыми и взвешенными. Я перебрала в уме все эпитеты и синонимы, и вообще весь известный мне словарный запас русского языка, и пришла в полнейшее отчаяние. Ни тонкости ума, ни изощренности мысли не получилось. И в принципе, что я хочу ему написать, о чем? Все это умещалось, к моему сожалению, в трех хорошо известных словах: «я тебя люблю» или «я тебя жду». Наверное, сначала надо почитать Митины письма бабушке… Но ведь они ко мне не относятся. Какие выводы я смогу сделать из переписки бабушки и внука? Признав свою серость и неумелость, я готова была разрыдаться от отчаяния.
Мужественно приняв решение отправиться домой и все-таки прочитать Митины послания, я соскочила со спинки промерзшей скамейки и побрела к подъезду, продолжая мучительно подбирать и отвергать фразы.
— Хорошо, что ты не поздно. Мне завтра рано вставать. У тебя все в порядке, надеюсь? — улыбнулась мама.
— Не волнуйся, ложись. Я тоже скоро, — в ответ улыбнулась я.
И пошла на кухню в надежде съесть что-нибудь вкусненькое. Всегда, вернувшись из гостей, я мечтала о холодной котлетке и кусочке докторской колбасы. Зная это, мамочка оставляла мне лакомства на нижней полке холодильника. Я испытала недолгие муки совести по поводу того, что, во-первых, не могу отказаться от ночной трапезы и, во-вторых, не привыкла скрывать от мамы даже малейшие события своей жизни. Но я не очень долго боролась со своей совестью. Победила слабость характера и безответственность молодости. Задумчиво пережевывая третью по счету котлетку, принялась вчитываться в Митин почерк. Я не задумывалась над стилем этих весточек с Запада и даже не очень следила за смыслом. Главное — это написал Митя, его пальцы касались листочков с грифом отеля.
Я и сейчас, сидя в глухой, промерзлой беседке, помню и запах, и качество бумаги, и выпуклость букв. Теперь эти письменные свидетели моей молодой восторженности в истрепанном, замусоленном виде лежат у меня в шкатулочке с надписью «Митя». Я так и не вернула их Руфе. То ли от не просила, то ли я не очень стремилась. Во всяком случае многие годы они утешали меня. Мне казалось, что не мог один и тот же человек писать эти лучезарные строки и… Я не буду продолжать. Жалко только, что в данный момент эти строки не могут меня подбодрить. Может, мне было бы не так страшно.
Неожиданно я увидела жирное пятно и поняла, что в порыве нежности, гладя буковки и запятые пальцами, которые держали вкусную котлетку, испачкала дорогую сердцу страничку. Вся экзальтация испарилась моментально. На смену пришел холодный ужас. Что делать? Как я отдам Руфе эту замусоленную гадость?
А если эта замызганная бумажка когда-нибудь попадет к Мите? Вдруг он решит перечитать свои послания? Я даже вспотела от испуга. Запихнув остатки теперь уже ненавистной котлеты в рот и обругав себя за «грязнульность» и несдержанность в еде, я побрела к себе в комнату, надеясь, что в полудреме придут и нужные фразы, и соответствующий настрой для письма Мите. Я растянулась на диване, закрыла глаза, поджидая, когда придет вдохновение и можно будет кинуться записывать свои тонкие изящные мысли. Но, к моему удивлению, пришли совершенно иные думы. Все они вращались вокруг встречи с Андреем Сергеевичем. Его внезапное появление, странный, полный намеков разговор с Руфой, прогулка со мной и какая-то недосказанность во всем полностью отвлекли меня от неначатого письма Мите. Скорее всего, он приятель Данилы. Видимо, не очень близкий и какой-то неожиданный. Руфина его раньше не знала. Это очевидно. Сам Андрей Сергеевич тоже лишь шапочно знаком с Шабельскими. Но стремится, я бы даже сказала, горит желанием помочь вытащить Даню. Как задрипанный дядечка может это сделать? Все было непонятно, любопытно, тревожно. И спросить абсолютно не у кого. Даня вызывал у меня страшное раздражение. Сколько человек из-за него страдают, суетятся! Может, несомненно, пострадать и Митина карьера. Правда, я тут же устыдилась собственных мыслей, вспомнив Данилин спектакль и те тосты, которые произносились в его честь на Руфином дне рождения. Все это не вязалось с образом злобного и жестокого преступника. Но кто знает, что таит в себе душа художника. Эту фразу я недавно вычитала в каком-то очередном романе и в связи с тем, что стала вхожа в дом людей искусства, мне она казалась очень правильной. Невнятные бредовые идеи крутились в сонной голове, картинка не складывалась, кубики распадались. Именно кубики снились мне всю ночь. Из них я пыталась построить башенку, в которой хотелось спрятаться от непонимания и забот.
Проснулась я разбитая и даже многоразовое мамино: «Лера, ты опоздаешь» — не могло привести в чувство. В таком сомнамбулическом состоянии приволоклась в школу. К счастью, уроки сегодня были легкие и не требовали больших мозговых усилий. Я сидела и грезила наяву, пытаясь сочинить, наконец, хоть одну строчку будущего письма. Пока я не могла придумать даже форму обращения, бессмысленно выводила на полях тетрадки: «Здравствуй, дорогой Митя», «Привет, Митюня», «Добрый день, Дмитрий»… Мне не нравилось ни одно из них. Раздосадованная, решила опять отложить это непосильное дело и вникнуть в слова педагога. Но в это время прозвенел звонок и пришел конец мучениям. Я направилась к двери, по-прежнему пытаясь найти нужные и особенные слова для письма…
— Лера, подойди, пожалуйста, — обратилась ко мне Мария Петровна, классная руководительница. — Ты какая-то странная сегодня, да и не только сегодня. Я посмотрела журнал и огорчилась. Ты очень съехала почти по всем предметам. Может, устала или заболела? — «заботливо» спросила учительница.
— Да, — ухватилась я за возможность, ничего не поясняя, ответить.
— Что «да»?
— Я устала и заболела. Можно, я пойду домой?
— Ну… иди… — растерялась Мария Петровна. — Надеюсь, мне не придется вызывать маму, — несколько угрожающе процедила она мне вслед.
— Нет, конечно. Я отдохну сегодня, и все будет хорошо.
Я облегченно вздохнула и выпорхнула из школы. Но очень быстро приподнятое настроение прошло. Со мной происходит что-то неладное. И это нельзя обозначить одним словом — любовь. Я даже не уверена, что точно знаю, что должно вмещать в себя это восхитительное чувство. А посоветоваться не с кем. Мама и так обеспокоена неадекватностью моего поведения. Может, поговорить с Руфой? Но от этой мысли я даже съежилась. Никогда не угадаешь, как она среагирует. Кроме того, я очень боялась ее насмешек. И что я буду у нее спрашивать? Как мне влюбить в себя Митю или как проверить на прочность собственное чувство? Ей сейчас не до моих детских фантазий.
Выход нашелся совершенно неожиданно.
— Лерка, куда ты пропала, я не мог тебе никак дозвониться, — раздался в трубке Сашкин басок.
— Я была занята, — туманно ответила я своему ухажеру.
— А сейчас ты свободна? Может, пойдем, прошвырнемся?
«Когда же мне заниматься, если столько неотложных дел», — подумала я и вяло согласилась:
— Давай.
Учебники вызывали у меня жуткую тоску, а до экзаменов оставалось почти полгода. Я не стала паниковать и отправилась на свидание.
— Саша, ты любишь получать письма? — с налету начала я, когда мы встретились.
— Я не так уж часто их получал. А что? Ты хочешь мне написать?
— Нет. Какое письмо тебе было бы приятно получить?
— Искреннее, — пристально посмотрел на меня Сашечка.
Об этом я как-то не подумала. Меньше всего меня заботило содержание первого послания.
— Это понятно. А какая должна быть форма?
— Стихотворная, — засмеялся он. — Ты пятистопным ямбом можешь?
— Прекрати, я серьезно.