Дневник романтической дурочки
Шрифт:
— Мы так и будем стоять у памятника или пойдем куда-нибудь?
— Прости, ты, наверное, замерз.
— А ты, конечно, нет? Тебя греет твоя любовь, насколько я понимаю, — грустно пошутил мой замерзший кавалер.
— Если ты все понял, то начну сначала.
— Ты уверена, что я этого хочу?
— Но ты ведь мой друг. Мне же надо с кем-то посоветоваться.
Через несколько лет один взрослый мужчина скажет мне, что только очень любящий век в состоянии выдержать разговоры о любви своей девушки к другому мужчине. И никогда не стоит этим злоупотреблять.
Тогда же мне казалось вполне естественным советоваться с другом…
— Так что, нужно писать письмо? А кому? Я знаю этого счастливчика?
— Да, — обрадовалась я. — Это Митя, он в Италии. Я хочу послать ему письмо.
— О чем?
— Что значит «о чем»? Ну…
Я понятия не имела о содержании послания.
Глядя на мое растерянное лицо, Сашка сжалился:
— Могу подсказать. Если речь идет о Митьке, то спрашивай только о его делах, настроении и так далее.
— Ты просто ему завидуешь. Вы все ополчились на него, потому что у вас нет ни его таланта, ни красоты. Вы сидите в Москве, а он учится в Италии.
— Ты уверена, что все правильно оцениваешь? Мне кажется, твое неокрепшее чувство застит тебе глаза.
— Может, и тебе?
Саша кивнул:
— Лера, боюсь, что прогулка не удалась. Давай разбежимся?
Мы так и не отошли от памятника Пушкину. И бившая меня дрожь, которую я приняла за естественную реакцию на Сашкино поведение, на самом деле была результатом пламенного спора на сильном ветру при температуре — 10.
Я гневно сверкала глазами:
— Больше говорить нам не о чем.
— Я тебе, конечно, друг, но не душеприказчик, — огрызнулся Саша.
Тепло нашей беседы перешло в жар + 38,5. Это обстоятельство надолго отдалило меня ото всех моих друзей. Точно в горячечном бреду я продолжала страдать и обижаться на непонимание и одиночество. Раз никто не хочет меня поддерживать, буду скрывать свои чувства.
В одном Санька несомненно прав. Письмо должно касаться только Мити. Да и что, собственно, мне рассказывать о себе? Ничего интересного и важного в моей школьной жизни не происходило.
Я встала, чтобы размяться и отвлечься от воспоминаний. Побегала по шуршащей дорожке и, в очередной раз дойдя до калитки, явственно услышала шуршание по ту сторону забора. Кто-то так же, как и я, мерз и перетаптывался на гравии. Выглянуть или лучше спрятаться? Кому нужно так деликатно стеречь мое уединение? А может, наоборот, мой «сосед» выжидает, не хочет бегать за мной по темному заросшему участку? Я решила не будить лиха и на цыпочках вернулась в беседку Усмехнувшись своей детской реакции, устроилась «с комфортом», поджав под себя ноги. Сейчас я понимаю, что тот последний год в школе был самый беспечный, безответственный период. В ожидании счастья я прожила выпускной класс.
До весны я решала сложный вопрос — куда поступать. У меня по-прежнему не хватало мужества признаться маме об изменении планов. Я угрюмо проводила все время в занятиях. Мите я все-таки написала — три беспомощные строчки. И стала ждать. Я не бегала к почтовому ящику, была твердо уверена, что день, когда придет ответ, почувствую сразу. Прошло две недели, затем месяц, ответа я не получила. Возможно, письмо не дошло или Митя очень занят, уговаривала я себя, но на самом деле знала, что не дождусь ответа. Зачем я ему, он никогда и не подавал мне никаких надежд. Сама все придумала, а теперь мучаюсь.
Несмотря на излишний романтизм, я всегда себе говорила правду. Однажды, уставившись в зеркало, я договорилась со своим отражением больше ничего не ждать и ни на что не надеяться. Но выдержала недолго. Буквально через два дня позвонила Руфе и напросилась в гости.
— Как хорошо, что ты вспомнила обо мне. Теперь большая редкость, когда молодые навещают нас, стариков, — сказала старая дама, впуская меня в квартиру.
Я с подозрением посмотрела на нее, нет ли в ее словах иронии, желания меня поддеть.
— Приходится много заниматься, мне скоро поступать, — начала было я оправдываться.
— Я понимаю, поэтому благодарна тебе. И готова сразу же перед тобой отчитаться. Митя прислал письмо. У него все в порядке, но когда приедет, не знает.
В это время появилась Маша и, зыркнув глазами в сторону Руфы, быстро направилась на кухню.
— Что это она? — удивилась я. — Не поздоровалась даже. Может, обижена на меня?
— Она обижена на весь свет, — уклончиво ответила Руфина. — Ты знаешь, Лера, кажется, у нас появилась возможность подать прошение о пересмотре дела Данилы.
— Здорово. Выяснились какие-то новые обстоятельства?
— Нет, но кое-что в старых осталось не проясненным. Только я никак не могу заставить Володю сдвинуться с места.
— Неужели ему не хочется помочь собственному сыну?
— Не знаю.
— То есть как? Не понимаю.
— Это длинная и сумбурная история. Володя женился очень рано. Ему было неуютно в жизни. Мы же с ним семья то ли врага народа, то ли нет. Мой муж был очень крупным инженером, делал самолеты. Когда, наконец, очередь дошла до него и его пришли арестовывать, у него не выдержало сердце. Он умер прямо на руках у энкавэдэшников. И было непонятно — то ли нас высылать, то ли нет. На всякий случай я решила, что лучше уехать из Москвы. Практически на этом моя карьера примадонны столичного театра закончилась. Но надо было спасать Володю, да и Эвку тоже. Я решила, что буду останавливаться во всех городках, где только есть театрики, и там, где возьмут, там и осядем. К счастью, мы не очень далеко уехали. И мне даже дали приличное жалованье.
Но для Володи все произошедшее стало тяжелым ударом. Все перипетии его сломали, и он пошел вразнос. Обычная история. Потом связался с какой-то жуткой дамой, уверял, что только она его понимает. Я с Эвкой, как тебе известно, во время войны оказалась в Прибалтике, позже мы еще покружили по стране — я решила перестраховаться. Только в 56-м мы все собрались в Москве. Благодаря Ларику нам вернули квартиру.
— А та дама?
— А та дама тоже приехала, с ребенком.
— Это был ее ребенок?