Дневник. 1917–1923
Шрифт:
Внимательный читатель дневниковых записей Сомова отметит и то, что ближний круг художника, если оставить в стороне семью, главным образом состоит из женщин, именно они принадлежат к числу его основных собеседников и конфидентов: это А. М. Верховская, Е. М. Патон, А. П. Остроумова, Г. Л. Гиршман, Б. Л. Кан, Ф. Самойленко, Т. Асадулаева, Е. С. Поляк. Со всей очевидностью, так было во все времена, начиная с ранней юности. «Такая уж моя планида – быть окруженным женами, – поясняет автор. – И сколько я в моей жизни потерял с ними времени и даже исказил свое “я”. Или я сам наполовину “джинщина” (по выражению Гью [Уолпола])!» [90] . Благодаря дамам Сомов часто становился другом их семей, а затем часто входил в семейства, дружественные этим семьям; если же отношения с женщинами прерывались, исчезала близость и с остальными. Так вышло с семьей Рахманиновых, в которую он вошел как друг дочерей. После размолвки с ними он уже редко виделся с самим композитором и его женой; примирение мало изменило ситуацию. В семье Нольде Сомов в первую очередь был другом баронессы А. А. Нольде: после смерти последней ему стало сложнее находить общий язык с ее мужем и сыновьями.
90
Это признание сделано в письме к сестре от 19 июня 1934 г. ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 190, 19 об.
Читателю, знакомому с образом Сомова, отраженным в ранних дневниках Кузмина, бросится в глаза, как мало художник видится
91
Чулков Г. И. Годы странствий. М.: Федерация, 1930. С. 200.
92
Воспоминания В. Ф. Шухаевои о Сомове К. А. ОР ГРМ. Ф. 154. Ед. хр. 71. Л. 5.
Несмотря на симпатию к простым и добрым людям, художнику не удавалось вполне проникнуться ими. Так было с семьей А. Л. Бакста (сына Л. Бакста), Перцовыми, Успенским и Будановой-Успенской и прочими. Их благонамеренность, удивительным образом сочетавшаяся с ограниченностью, были скучны Сомову и в конечном итоге отвращали его. Оставалось сетовать: «…как ни хочу, никого не могу любить, кроме себя и Анюты» [93] . Впрочем, к А. А. Михайловой следует прибавить еще одного человека – Лукьянова. Несмотря на все перипетии их совместной жизни и даже временные расставания – согласно собственному решению или по воле судьбы, – последние годы Сомов жил с Лукьяновым как с супругом и с его потерей испытал подлинное горе. В. Ф. Шухаева вспоминала много лет спустя: «Он сразу постарел, осунулся и стал неузнаваем. Прежде, всегда ухоженный, хорошо одетый, остроумный, иногда язвительный, <…> он стал таким бедненьким, потерянным, что смотреть на него без слез было невозможно» [94] . После смерти Лукьянова и некоторого отдаления Снежковского художник жил весьма уединенно, хотя продолжал поддерживать многие прежние знакомства. Это уединение не следует рассматривать как трагедию – такая жизнь вызывала у него много меньше раздражения, нежели внимание и забота добродетельных, но от того не превращающихся в близких, людей.
93
Подготовительные материалы к работе о Сомова К. А. Михайловой Анны Андреевны. 29.01.1929 – 08.11.1937. ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 79. Л. 18.
94
Воспоминания В. Ф. Шухаевои о К. А. Сомове. ОР ГРМ. Ф. 154. Ед. хр. 71. Л. 4.
Если бы искусство Сомова понадобилось описать с помощью какого-либо одного слова, этим словом стало бы «стилизация», то есть заимствование элементов стиля других художников. Стилизация как художественный прием возникла в культуре русского fin de si`ecle из напоенного философией Ф. Ницше воздуха той эпохи. Идеи «смерти Бога» и переоценки ценностей сделали для многих художников ненужным воспроизведение в своих работах всего того, что относилось к идеям высших ценностей и неизменности богосотворенного порядка. Искусство постепенно утратило религиозное начало, поэтому все то, на чем оно держалось веками, стало распадаться. Если раньше в его центре находился Бог, теперь Бога сменил человек [95] . Стиль стал расщепляться на стилевые элементы. Замещение в искусстве божественного человеческим проявилось, помимо прочего, в выборе сюжетов и их интерпретации художниками – они приобрели подчеркнуто личный, интимный характер. Само обращение Сомова к XVIII столетию в существенной степени было необходимо для того, чтобы свободнее высказываться о волновавшем его. Хорошо знавшая Сомова А. Н. Чеботаревская в своей неопубликованной статье дала одно из объяснений: «…взгляды художника-интимиста устремляются к формам прошлого, к той недавней еще эпохе, когда вся жизнь известного класса, особенно его прекрасных представительниц, сводилась к переживаниям интимного характера, когда коллектив еще не захватывал индивидуальности, когда вся личная жизнь человека была подчас только самодовлеющей повестью его сердца» [96] .
95
У Ницше об этом: Ницше Ф. Случай «Вагнер» // Ницше Ф. Полное собрание сочинений. М.: Культурная революция, 2012. Т.5. С. 400.
96
ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 78. Лл. 2–3.
В первый, дореволюционный, период творчества Сомова его заимствования касаются главным образом сюжетов и отдельных мотивов, что неизбежно при обращении к бытовым реалиями той или иной эпохи – здесь для Сомова особенную роль играет Франция XVIII в. и ее художники: А. Ватто, Н. де Ларжильер, Ж.-О. Фрагонар. Заимствования Сомова применительно к произведениям на сюжеты «галантной эпохи» стремятся к внешнему тождеству, некоему общему соответствию со стилизуемыми образцами. Он добивался сюжетного подобия работам старых мастеров, улучшая и украшая согласно собственному вкусу образную оболочку.
Сомов был не единственным из современных ему художников, увлеченных образами XVIII в. Во время своей первой поездки в Париж он познакомился с искусством тех, кто также разделял это увлечение [97] . Одним из них был Г. де Латуш. Мир Латуша – это мир эротической фантастики, где балерины и девушки в легких платьях окружены мифологическими существами (например, «La bont'e d’^ame» [98] ), а персонажи итальянской комедии дель арте соседствуют с роскошно одетой светской публикой – не как развлекающие ее переодетые и загримированные актеры, а в качестве равноправных участников увеселений, каковыми они предстают в частности, на картине «L’intrigue nocturne»). Латуша и Сомова объединяет любовь к предметному миру XVIII столетия и увлечение характерными для него деталями. Гирлянду китайских фонариков на последней можно видеть у Сомова в «Куртизанках» (1903) и «В саду» (1918?). Распространенность мотива фейерверка у Латуша сравнима с частотой появления его у Сомова. Близки композиции таких произведений, как «Свидание» (1910?) и «Библиотека» (1900-е). Закругленное сверху надкаминное зеркало с картины Латуша Сомов заменяет висящей на стене картиной овальной формы, а панно в медальоне и консоль под ним – причудливой люстрой, форма которой суммирует формы панно и консоли.
97
Эрнст С. Указ. соч. С. 25–26.
98
Воспр. в Valmy-Baysse J. Gaston La Touche. Sa vie – son oeuvre. Paris: Libraire F. Juven, 1910. Fig. 11, слева.
Поздние натюрморты Сомова с отражающимся в зеркалах фарфором вполне можно считать заимствованными у Латуша ввиду их несомненной композиционной близости [99] . То же относится к сценам балетных спектаклей, которых у Латуша не меньше, чем у Сомова: художники видят сцену из близко к ней расположенной ложи бенуара или бельэтажа и на переднем плане помещают головы оркестрантов, как, например, в недатированном «Le ballet» Латуша и «Русском балете» Сомова (1932) – подобное можно в отдельных случаях видеть у безусловно повлиявшего на обоих художников Э. Дега. Композиция и трактовка позы «спящих» Латуша – на диване или на траве [100] – отсылает к тому же образу в искусстве Сомова. Но, в то время как мир Латуша полон легкомыслия и беззлобной иронии – достаточно вспомнить фавна, дымящего папиросой в ожидании пробуждения возлюбленной в «La fum'ee», – эмоциональный строй произведений Сомова совсем иной: персонажи его работ более откровенно, упрощенно являют свои чувства, особенно в произведениях, чьи сюжеты связаны с соперничеством и сопротивлением, каковых много у русского художника и его французского современника.
99
Ср. с работой под названием «Palais de Versailles», воспроизведенной в Frantz H. Gaston La Touche. Paris: Studio, 1914. Илл. XXI.
100
Речь идет о, соответственно, о «La fum'ee» (воспр. в Valmy-Baysse J. Gaston La Touche. Sa vie – son oeuvre. Paris: Libraire F. Juven, 1910. P. 11) и «Deux heures» (воспр. в Frantz H. Gaston La Touche. Paris: Studio, 1914. Илл. IV).
Тематическое и сюжетное сходство обнаруживается у Сомова и с Ч. Кондером, который также разрабатывал сюжеты из XVIII столетия, в том числе с участием масок итальянской комедии. Однако наибольшее сходство и общность в подходе к стилизации Сомов обнаруживает в случае с О. Бердсли. Обоим художникам свойственно повышенное внимание к детали, которая, в некоторых случаях, кроме чисто декоративного эффекта, сообщает некий литературный намек, имеющий значение для интерпретации замысла [101] . И для Сомова, и для Бердсли время условно, XVIII в. не в последнюю очередь привлекает их изысканностью предметного мира. Им обоим в равной степени было свойственно сюжетное, фабульное мышление. Неслучайно оба художника пришли к изображению XVIII в., вдохновленные литературой этого времени [102] .
101
Применительно к творчеству Бердсли об этом говорит все тот же Росс: Росс Р. Обри Бердслей // Обри Бердслей. Рисунки. Повесть. Стихи. Афоризмы. Письма. Воспоминания о статьи о Бердслее. М.: Игра-техника, 1992. С. 233. А. Симонс, редактор литературного отдела журнала «The Savoy», где работал Бердсли, еще более категоричен в своей оценке, утверждая, что тот «был декоративным художником – больше ничего». Симонс А. Обри Бердслей // Обри Бердслей. Рисунки. Повесть. Стихи. Афоризмы. Письма. Воспоминания о статьи о Бердслее. М.: Игра-техника, 1992. С. 247.
102
Роль Мольера и Прево на заре творческого пути Бердсли подчеркивается Россом: Росс Р. Указ. соч. М.: Игра-техника, 1992. С. 228.
Бердсли утверждал, что культ Ватто среди британских мастеров возник в самом начале 1890-х и представляет собой полностью современное явление, не имевшее истоков в прошлом [103] . Существует объяснение его возникновения: оно заключается в том, что обращение английских художников к искусству французского рококо представляло собой своеобразный протест против консервативной викторианской морали. Английские художники конца XIX в. отождествили свободные нравы «галантной эпохи» и изящную декоративность ее предметного мира с принципами свободного искусства и чистой эстетики [104] . Похожий поворот сделали несколькими годами позднее будущие основатели группы «Мир искусства», не желавшие, в отличие от передвижников, делать свое творчество предметом политической полемики. Сомов же, как и другие мирискусники, обращался к прошлому, события которого давно потеряли политическую остроту. Но, в отличие от творчества своих товарищей по «Миру искусства», к примеру, Бенуа и Е. Е. Лансере, искусство Сомова лишено даже намека на историческую событийность.
103
Ireland K. Cythera Regained? The Rococo Revival in European Literature and the Arts, 1830–1910. Madison: Fairleigh Dickinson University Press. P. 165.
104
McConkey K. A walk in the park. Memory and Rococo Revivalism in the 1890s // English Art, 1860–1914. Modern Artists and Identity. [Manchester]: Manchester University Press, 2000. P. 104–106.
Сходство в подходе к стилизации может быть обнаружено и в сравнении искусства Сомова с произведениями М. А. Кузмина. Как известно, последний – автор целого ряда повестей, стилизованных под античную литературу (к примеру, «Флор и разбойник», «Тень Филлиды», «Подвиги Великого Александра» и другие) или романы XVIII века («Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель Маиер», «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», «Приключения Эме Лебефа»). Кузмин заимствовал фабульную основу стилизуемых образцов, испытав в то же время влияние других стилизаторов – современных Кузмину французских писателей А. де Ренье и братьев Ж. и Э. Гонкуров. По выражению литературоведа Б. М. Эйхенбаума, у Кузмина «сюжетные схемы взяты здесь готовыми и использованы как чисто стилистическое явление» [105] . Рассуждая о стилизации в кузминской прозе, В. И. Иванов указал на «очарование нового, но по духу и приемам старинного рассказа, свежего и беспечно, бездумно внешнего, – быстрого, легкого, сжатого, занимательного, опускающего подробности (если они не чисто деловые, или живописные, или, наконец, скабрезные) и скользящего по поверхности вещей – из желания рассказывать, только рассказывать, что случилось» [106] . Несмотря на очевидную невозможность полного сопоставления произведений литературы и изобразительного искусства, нетрудно увидеть сходство в самом подходе к стилизации у Сомова и Кузмина. Особенно интересно обратить внимание на рисунок Сомова для первого издания «Приключений Эме Лебефа» (1906). Это залитый черный краской силуэт обнаженного мужчины в парике во вкусе XVIII века. Мужчина лишен одежды не в силу эротического характера повести: его фигуру можно трактовать как символ, раскрывающий общий характер заимствований и Кузмина, и Сомова, – изображение личной, интимной жизни в предметном мире стилизуемой эпохи.
105
Эйхенбаум Б. М. О прозе М. Кузмина // Эйхенбаум Б. М. О литературе. М.: Советский писатель, 1987. С. 349.
106
Иванов В. И. О прозе М. Кузмина // Аполлон. 1910. № 7. С. 47.