Дневник
Шрифт:
Пожалуй, сколько ни живу, я еще не видел такого цветения у нас еврейского национализма.
7 июля. <…> Бог весть, где я буду жить этой зимой!
13 июля. В городе. Отвез две огромные охапки белья в прачешную на Арбате <…>
В ЦК вызывали в связи с письмами «о культе» Бакланова, Аникста[2], Слуцкого и кого-то еще, но разговоры были вежливы. Инициатива секретарьята ССП о выпуске книги Солженицин[а] завязла в цекистских инстанциях.
15 июля. <…> Н. П. [Смирнов] показал мне письма В. Катаева Суслову и Антокольского Демичеву в защиту Солженицына, очень категоричные и страстные, особенно письмо Катаева. Группа ленингр. писателей написала письмо с протестом против дурного
16 июля. Вот дата, которую не могу никогда забыть: день ареста Левы в 1937 г. Она помнится куда более ярко, чем даты дней, когда что-то случилось со мной самим. Впрочем, это тогда тоже случилось со мной, с нами со всеми…
Знаменательно, что в этот день я кончил читать «В круге первом» Солженицына. Прочитал я огромную рукопись в 800 страниц в два приема на дому одного знакомого. Одновременно, в других комнатах читали и хозяева, и еще другие: странички передавались, как по конвейеру, но я всех опередил и прочитал в первый день 320 страниц: во второй — остальное. Конечно, я считал по необходимости бегло, где-то пробегал (в любовных сценах, например), но некоторые страницы прочитывал дважды.
Что сказать? Это замечательно!
Это огромная фреска исторической живописи, подобно которой еще не было у нас. И это умно и в целом хорошо написано и, что удивительно, — прекрасно построено. Умная композиция, именно романная композиция, где все части по необходимости естественно входят в целое.
Умно выбран матерьял, умно ограничен, вернее — отграничен, ярко написаны люди: их много и все запоминаются. И все правда — та, хватающая за душу правда, без которой нет большого искусства. О многом я могу судить, как свидетель: я не был в «шарашке» (впрочем, разве наш лагерный театр — не «шарашка» своего рода?), я прошел тюрьму, этапы и прочее и все запомнил, и еще о многом слышал от товарищей по заключению, некоторые из которых побывали в этих самых «шарашках»; я знаю, так как собирал слухи и свидетельства, и многое о работе «начальства» до самого верха этой пирамиды. И тут все правда, пожалуй, за исключением психологического портрета Сталина, который все-таки сложнее: по-шекспировски сложнее: он злодей, но более сложный, более уникальный: он гений злодейства, а Солженицин, ненавидя его, упростил. Но это даже не промах, а некая художественная неизбежность, нечто входящее в замысел и даже имеющее право на существование, ибо святая ненависть автора чувство более высокое, чем хладнокровие мастера-художника.
Это существует, это нельзя уничтожить, это останется самым замечательным свидетельством о времени, о котором, как казалось нам тогда, когда это все происходило, не останется свидетельств.
Любопытно, что, как говорят, это было издано начальством в нескольких сотнях экземпляров и прочтено им.
Собственно, в романе нет антисоциалистической программности: это книга о режиме безнравственном и прогнившем, называемом социалистическим по инерции и сознательному лицемерию: если можно так сказать, при всей страстной субъективности автора, в самых сильных (а их много) местах книги он художественно объективен. Лучше всего это показано в фигуре Льва Рубина, прообраз для которого — Лев Копелев[5], нам всем хорошо знакомый; он был «там» вместе с автором и автор относится к нему с насмешливой снисходительностью.
Удивительная книга!
17 июля. [две вырезки из газет, посвященные премьере телевизионного спектакля по пьесе АКГ «До новых встреч», о подругах Люсе и Люке, отправляющихся в Москву одна поступать в театральный институт, другая — на завод.] <…>
Все думаю о «Круге первом».
Это много выше мелких вещей Солженицына, особенно тех, что пронизаны
Роман А. Кестлера «Тьма в полдень» известен во всем мире, но он гораздо слабее, хотя и написан свободным человеком. Если не считать рассказов Шаламова, некоторых мемуаров и кое-каких стихов, то разумеется ничего подобного «Кругу первому» в литературе еще не было на тему о лагерной трагедии русского народа.
Это сильнее «Ивана Денисовича» и «Матренина двора». То было обещанием, а это уже большое свершение.
И меня удивляет, что Н. Я. и В. Т. [Шаламов] (кажется) так холодно отнеслись к этой вещи.
23 июля. <…> [о В. Некрасове] Что случилось с этим несомненно талантливым человеком? Он пьет, но и Хемингуэй пил. Говорят о какой то его физиологической драме после ранения: нечто общее с героем «Фиэсты». Но и это не объяснение. А «новомирцы» восхищаются им и скучнейшим Дорошем[6] и другими «своими». Лева — типичный говорун этой кружковщины. <…>
Блок дневников и писем мне уже давно интереснее Блока стихотворца и драматурга. <…>
24 июля. У Гариных. <…>
Слух (правда из недостоверных рассказов Н. Д. Оттена)[7] об усиленной борьбе с «самоиздатом», об арестах и особых мерах Андропова. Об исключении Владимова из ССП за его письмо[8]. Об отказе печатать Солженицина.
Смешные рассказы Тяпкиной о Плисецкой на репетициях «Анны Кар[ениной]»[9].
Читаем старого Эрдмана. «Заседание о смехе»[10] и басни. Возвращаемся в десять на дачу.
25 июля <…> По-прежнему не работается. Это влияние чтения «Круга первого». Рядом с этим все делаемое и задуманное кажется игрушками.
26 июля. <…> Письмо от Левы. Он получил ордер и собирается переезжать. Меня ищет ЖЗЛ: что-то хотят от меня для ЖЗЛ.
27 июля. <…> Меня ищет в Москве какой-то американец Браун, тоже занимающийся М-м[11].
30 июля <…> Читаю вторично «В первом круге», уже менее торопясь и более внимательно. Впечатление еще большее. Получил рукопись в другом месте, чем в первый раз. Уже одно это доказывает, что роман «пошел по рукам».
Вечером у Каменских[12] в саду жарим куриц на вертеле и запиваем их сухим разливным вином, которое продают на местном рынке какие-то южные лже-колхозники, и моей рябиновой наливкой.
Любопытно, что и там (у них еще одна журналистская дама из журнала «Искусство кино» — Кокукина[13] или что-то вроде) разговор о романе Солжен[ицына] и о том, как его достать и прочесть. Чувствую себя предателем, но молчу, что у меня сейчас рукопись: надо послезавтра отдавать, они не успеют прочесть и будет только обида…
Эта дама К. интересно рассказывает об одном своем знакомом в ранге редактора, почти сановном, и его разговор[ах] (она давно знает его и работала вместе когда-то). Он принадлежит к шелепинской группе, убежден, что Ш. [Шелепин][14] это «голова» и что ему не чета «нынешние хозяева», что они не знают, куда вести страну, что они «доведут ее». Это сталинисты, но без личного уважения и любви к Сталину, а потому что «при нем» у страны был престиж. «А сейчас что?» Проэкт организации журнала на лучшей бумаге с фото, где редактором Евтушенко, члены редакции «не замаранные» и «не одиозные»: Леонов, Шагинян, с долей порнографии и голыми бабами на фото, и романами «этой, как ее… Саган», для борьбы с влиянием «Нового мира». Ш. это одобрил, но пал, а «сухарь Суслов» оказался при докладе «неконтактен» и отверг это.