Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
— А еще что?
— Ничего, только запятые расставил.
Письмо понесли стенографировать, затем решили взять у него одну сцену и опубликовать (так же, как «отличный сценарий» Байдукова). Сел я с Корнейчуком в комнате Эстеркина.
— Почему вы ее послали в Кремль?
— Видите ли, я впервые написал комедию. Сначала начал работать над пьесой о деревенском интеллигенте. Драма. Написал и положил в стол — не то. Решил написать и больших процессах, идущих в деревне. Посмотрел и удивился: самые сложные вещи они решают внешне весело. И тут я решил написать комедию. Написал. Идет она уже на Украине. Зритель доволен, критика хорошо встретила. Перевел ее сам на русский (впервые, раньше меня другие переводили), привез. Встретили холодно. Читаю в комитете по делам искусств. Вдовиченко (начальник управления по делам театра) чего-то пишет. Три листа исписал. А потом говорит: «вот эту реплику надо выкинуть, вот эту, вот эту…» Я подсчитал: 40 штук! Да так от пьесы ничего не останется. Подумал, подумал, запаковал в конверт, написал адрес и отправил почтой. А через 15 дней получил ответ. вызывает меня тут Никита Сергеевич Хрущев и говорит так спокойно, холодно: «Товарищ Сталин прочел Вашу пьесу. Вот тут вам письмо..» У меня руки заходили. Он смеется: «Хорошее, хорошее!»
— А раньше вы встречались?
— Один раз. В 1935 году. Он тогда мне сказал, что пьеса «Платон Кречет» удачна, понравилась, но что кое-что там недоделано, хвалил он также….
Хотя тогда еще не видел, а только смотрел. А Молотов мне сказал, что там же на спектакле «Платон Кречет» они решили повысить ставки врачам. Вот какое дело сделала пьеса! Понравился ему, как мне после говорили, и «Богдан Хмельницкий».
Ругательски ругал Корнейчук «Литературку» и беспринципные споры в Союзе писателей: «Абстрактности у них много».
Между прочим, в последнем номере журнала «Театр» помещен страшный разнос «В степях Украины». Вот попали ребята «пальцем в жопу»!
Звонила мне сегодня академик Л.С.Штерн. Она прислала ответ на новогоднюю анкету в 8 страниц!! Я передал его отделу науки — целый подвалище! Объяснил ей.
— А вы читали?
— Читал.
— Ваше мнение?
— Хорошо.
— А вас не смущает одно положение?
— Какое?
— Я там провожу такую мысль, что исключения не подтверждают, а опровергают правило. Раз исключение — значит правило не все учитывает, не все предусматривает. Закон и правило — это одно и то же.
— Это меня не пугает. Мы за смелые мысли.
— Очень благодарна за поддержку.
8 января
13 января исполняется 23 лет со дня смерти русского авиатора Уточкина. Нужна статья. По сему поводу позвонил я Водопьянову.
— Михаил, ты занимался отцами русской авиации. Напишешь?
— Нет. П двум причинам: послезавтра уезжаю, во-вторых не хочу о нем писать. Я считаю его стяжателем, тщеславным человеком. Для науки он ничего не дал. Не то, что Нестеров.
— Но Нестеров же работал позже. А для практики?
— Для практики тоже мало, хотя дал. Нет, не буду. Вот сценарий тоже делают. Я не согласен.
— Когда вернешься?
— В конце января на новой машине. Вот, покажу тебе штуку. Хороша! Думаю, потом слетать на ней, полетик сделать.
— Механика тебе не надо?
— Я тебя и так всегда возьму. Я на опыте видел, как ты работаешь!
— Ну, доброго тебе пути!
Позвонил Коккинаки.
— Приезжай, потреплемся, — предложил он.
— Нет, не могу.
— Ну, как хочешь.
Несколько дней назад — вечером 5-го января у меня сидел народ: именины Валерки. Часиков в 11 я позвонил ему.
— Приезжай!
— Не могу. Завтра рано лететь, а у меня только горло прошло, боюсь застудить опять. Потом отца сегодня похоронил.
— Где он умер?
— Да в Новороссийске. Старый уже был: 80 лет.
— Дай Бог нам дожить!
— Едешь туда?
— Не могу. Дела зажали. Послал братьев, велел мать сюда тащить.
Сегодня я вспомнил, что он должен был летать.
— Летал 6-го?
— Летал. Три минуты!
— И что?
— Да ничего. Живой! Но это не обязательно должно было быть. Взлетаю (между прочим, в первый раз на этой машине с бомбами), а у меня заварушка. Боком, боком, но взлетел. И вот на 15 метрах сдох мотор. Все аж ахнули, когда взлетел А тут еще такая штука.
— Садиться?
— Сразу? Тогда и сам бы был готов. Верное дело. А от машины не нашли бы и винтика. Держу ее, заразу. А сам думаю: вот-вот на лес сяду. Протянул. Ну, думаю, тогда на провода высокого напряжения. Протянул. Ну, на дамбу, значит. Вот так и летел три минуты. Сделал круг (не то, чтобы круг, а так — вроде того, что твой Валерка кругом называет) и сел. Сел, как попало.
— А машина?
— А что ей сделается: цела. Сегодня летал.
— Что сейчас делаешь?
— В карты с девчатами играю.
Поговорил с ним об Уточкине.
— А ты стукнись к нашим Мафусаилам — Микулину и Поликарпову.
Позвонил. Их нет.
Позвонил Алексееву.
— Нет, я всего 17 лет в авиации. Его не застал.
Рассказал ему о разговоре с Водопьяновым.
— Чепуха. Я, Лазарь Константинович, считаю тщеславие вполне законной чертой. Портит только приставка «тще», она намекает на тщету. Ежели человек не добьется славы — его называют тщеславным, а ежели удача — то он становится уважаемым. Такова жизнь, как таковая.
— Где встретил Новый год?
— У Виктора Чечина, небезызвестного вам деятеля авиации (механика). Но выпили мало.
— Почему?
— Годы, Лазарь Константинович.
— Ну а аварийный-то бочок?
— Аварийный выпили.
— А навигационный запас?
— Нет. Его оставили на весь год. Запасливо.
— Кому же заказать об Уточкине?
— Только не Россинскому. Этот дед авиации напишет воспоминания о ком угодно, даже об Икаре, но все равно будет писать однотонно, то есть только о своих полетах.
Так никому и не заказал, а сел писать передовую о выборах в Верховный Совет СССР от Литвы, Латвии, Эстонии, Бессарабии и Буковины. Выборы — 12 января.
10 января
Вчера у нас был помещен подвал И. Гохберга «Хронологические выписки Маркса по истории России». В втором абзаце второй колонки было написано: «В тринадцатом веке в Россию через Волгу вторглись татары. Главная битва с захватчиками произошла на реке Калке. Русские потерпели поражение». Это — не изложение записей Марскса, а авторское отступление для ясности.