Дневники и письма
Шрифт:
Сталин не предвидел, что я смогу без "секретариата" вести систематическую литературную работу, которая, в свою очередь, может оказать содействие созданию нового "аппарата". Даже и очень умные бюрократы отличаются в известных вопросах невероятной ограниченностью!
Годы новой эмиграции, заполненные литературной работой и перепиской, создали тысячи сознательных и активных единомышленников в разных странах и частях света. Борьба за Четвертый Интернационал[78] бьет рикошетом по советской бюрократии. Отсюда - новая полоса длительного перерыва - кампания против троцкизма. Сталин сейчас дорого бы дал, чтобы повернуть назад решение о высылке меня за границу: как заманчиво было бы поставить "показательный" процесс. Но прошлого не возвратишь. Приходится искать путей ... помимо процесса. Разумеется, Сталин ищет их (в духе предупреждений Каменева-Зиновьева). Но опасность разоблачения слишком
Поживем - увидим. Не мы, так другие.
Раковский милостиво допускается на торжественные собрания и рауты с иностранными послами и буржуазными журналистами. Одним крупным революционером меньше, одним мелким чиновником больше!
Жиромский[79] хочет объединиться со Сталиным. Otto Bauer[80], как пишут, собирается в Москву. И то, и другое вполне объяснимо. Все перепуганные оппортунисты Второго Интернационала должны тяготеть ныне к советской бюрократии. Им не удалось приспособиться к рабочему государству. Суть их природы - приспособление, склонение перед силой. Революции они никогда не сделают. Нужен новый отбор, новое воспитание, новый закал, - новое поколение.
Больше двух недель, как я не прикасался к дневнику: нездоровье и спешная работа. Последний Conseil national81 французс-кой социалистической партии свидетельствует о силе давления, под которым находится парламентская верхушка. Леон Блюм признал, что в Туре, в 1920 г.[82], он не вполне правильно понимал проблему завоевания власти, когда считал, что раньше должны быть созданы условия социализации, а затем ... но зачем после этого бороться за власть, если "условия социализации" можно создать и без нее. Или Б[люм] имеет в виду экономические, а не политические условия? Но эти условия не создаются, а разрушаются затяжной борьбой за власть: капитализм не развивается, а загнивает. Б[люм] не понимает положения и сейчас, после отказа от своих турских взглядов. К революционной борьбе за власть мы вынуждены, по его словам, не общим состоянием капитализма, а угрозой со стороны фашистов, которые выступают у него не как продукт разложения капитализма, а как внешняя опасность, ставящая под удар мирную социализацию демократии (старая иллюзия Жореса)[83].
Если вожди буржуазии слепы по отношению к законам упа-дочного капитализма, то это понятно: умирающий не хочет и не может отдавать себе отчет в этапах собственного умирания. Но слепота Блюма и К° ... она, пожалуй, лучше всего доказывает, что эти господа являются не авангардом пролетариата, а лишь левым и наиболее перепуганным флангом буржуазии.
После мировой войны Блюм считал (да и сейчас, по существу, считает), что условия для социализма еще не готовы. Какими же наивными мечтателями были Маркс и Энгельс, которые во вторую половину XIX столетия ждали соц[иалистической] революции и готовились к ней!
Для Б[люм]а существует (поскольку для него вообще что-либо существует в этой области) какая-то абсолютная экономическая "зрелость" общества для социализма, которая определяется сама собою, одними своими объективными признаками. Против этого механически-фаталист[ского] представления я вел борьбу уже в 1905 г. (см. "Итоги и перспективы"). После того произошла Октябрьская революция (если не говорить обо всем остальном!), а эти парламентские верхогляды ничему не научились!
В протоколах объединенного июль-августовского пленума ЦК и ЦКК за 1927 г. (кажется, именно в этих протоколах) можно прочитать (кому эти секретные протоколы доступны) особое заявление М. Ульяновой[84] в защиту Сталина. Суть заявления такова: 1) Ленин порвал незадолго до второго удара личные отношения со Сталиным по чисто личному поводу; 2) если б Ленин не ценил Сталина как революционера, он не обратился бы к нему с просьбой о такой услуге, какой можно ждать только от настоящего революционера. В заявлении есть сознательная недосказанность, связанная с одним очень острым эпизодом. Я хочу его здесь записать.
Сперва об М. И. Ульяновой, младшей сестре Ленина, по-домашнему "Маняше". Старая дева, сдержанная, упорная, она всю силу своей неизрасходованной любви сосредоточила на брате Владимире. При жизни его она оставалась совершенно в тени: никто не говорил о ней. В уходе за В. И. она соперничала с Н. К. Крупской[85]. После смерти его она выступила на свет, вернее сказать, ее заставили выступить. Ульянова по редакции "Правды" (она была секретарем газеты) была тесно связана с Бухариным, находилась под его влиянием и вслед за ним втянута в борьбу против оппозиции. Ревность Ульяновой началась, помимо ее ограниченности и фанатизма, еще соперничеством с Крупской, которая долго и упорно сопротивлялась кривить душой. В этот период Ульянова стала выступать на партийных собраниях, писать воспоминания и пр., и надо сказать, что никто из близких Ленину лиц не обнаружил столько непонимания, как эта беззаветно ему преданная сестра. В начале 1926 г. Крупская (хотя и ненадолго) окончательно связалась с оппозицией (через группу Зиновьева-Каменева). Именно в это время фракция Сталина-Бухарина всячески приподнимала, в противовес Крупской, значение и роль М. Ульяновой.
В моей автобиографии[86] рассказано, как Сталин старался изолировать Ленина во второй период его болезни (до второго удара). Он рассчитывал на то, что Ленин уже не поднимется, и стремился изо всех сил помешать ему подать свой голос письменно. (Так, он пытался помешать напечатанию статьи Ленина об организации Центр[альной] Конт[рольной] Комис[сии] для борьбы с бюрократизмом, т. е. прежде всего с фракцией Сталина). Крупская являлась для больного Ленина главным источником информации. Сталин стал преследовать Крупскую, притом в самой грубой форме. Именно на этой почве и произошел конфликт. В начале марта (кажись, 5-го) 1923 года Ленин написал (продиктовал) письмо Сталину о разрыве с ним всяких личных и товарищеских отношений. Основа конфликта имела, таким образом, совершенно не личный характер, да у Ленина и не могла быть личной ...
Какую же просьбу Ленина имела в виду Ульянова в своем письменном заявлении? Когда Ленин почувствовал себя снова хуже, в феврале или в самые первые дни марта, он вызвал Сталина и обратился к нему с настойчивой просьбой: доставить ему яду. Боясь снова лишиться речи и стать игрушкой в руках врачей, Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы[87]. Недаром он в свое время одобрял Лафарга[88], который предпочел добровольно "jon the majority"[89], чем жить инвалидом.
М. Ульянова писала: "С такой просьбой можно было обратиться только к революционеру" ... Что Ленин считал Сталина твердым революционером, это совершенно неоспоримо. Но одного этого было бы недостаточно для обращения к нему с такой исключительной просьбой. Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде. Нельзя забывать, что обращение с этой просьбой произошло за несколько дней до окончательного разрыва. Ленин знал Сталина, его замыслы и планы, его обращение с Крупской, все его действия, рассчитанные на то, что Ленину не удастся подняться. В этих условиях Ленин обратился к Сталину за ядом. Возможно, что в этом месте - помимо главной цели - была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей. Так или иначе, Сталин не выполнил просьбы, а передал о ней в Политбюро. Все запротестовали (врачи еще продолжали обнадеживать), Сталин отмалчивался ...
В 1926 г. Крупская передала мне отзыв Ленина о Сталине: "У него нет самой элементарной человеческой честности". В завещании выражена, в сущности, та же самая мысль, только осторожнее. То, что было тогда в зародыше, только теперь развернулось полностью. Ложь, фальсификация, подделка, судебная амальгама приняли небывалые еще в истории размеры и, как показывает дело Кирова, непосредственно угрожают сталинскому режиму.
Роман Алексея Толстого[90] "Петр Первый" есть произведение замечательное - по непосредственности ощущения русской старины. Это, конечно, не "пролетарская литература", - А. Толстой целиком взращен на старой русской литературе, да и на мировой, разумеется. Но несомненно, что именно революция - по закону контраста - научила его (не его одного) с особой остротой чувствовать русскую старину, с ее своеобычностью, неподвижной, дикой, неумытой. Она научила его чему-то большему: за идеологическими представлениями, фантазиями, суевериями находить простые жизненные интересы отдельных социальных групп и их социальных представителей. А. Толстой с большой художественной проницательностью раскрывает материальную подоплеку идейных конфликтов петровской России. Реализм индивидуальной психологии возвышается благодаря этому до социального реализма. Это несомненное завоевание революции как непосредственного опыта и марксизма как доктрины.