Дневники Льва Толстого
Шрифт:
20 Апреля. Красный тихий день. Прёт зеленея всё. Деревья голы. Балкон отворен. Тихая музыка. Жарко! […]
Весна; всё растет, а я камень, вокруг него лезет трава, а он мертв, а было время. —
6
10 октября 2000
Толстой стоит отдельно от литераторов, и от мыслителей тоже. Это выражается непосредственно в трудности сравнить его и включить в какой-то известный круг мысли. Из времени долгого перерыва дневников, фактически от его 37 до его 60 лет, потому что в промежутке лежат только одностраничные дневники его сорокапятилетнего и пятидесятилетнего, я выписываю, так сказать, природные, к которым Толстой имеет отношение слышащего и записывающего, не конструирующего.
Например записная книжка № 2, 13.8.1865 о неправильности
1865 г. Августа 13-го. [Ясная Поляна]. Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности.
Звучит актуально очень в годы, когда Петр Аркадьевич Столыпин уже председатель Совета министров и одним из первых своих законов недавно 9 ноября 1906-го разрешил выходить из крестьянской общины, где собственности на землю подчеркнуто не было, потому что земля не просто считалась общинной, но нарочно переделивалась между дворами. В разгар строительства русского фермерства, укрепления Крестьянского банка, когда свежие собственники на землю только входят во вкус, все только о собственной земле и говорят. Толстой «необычайно поражен», записывает Маковицкий, читая в своих старых записях <13.8.1865> 16 апреля 1908 года такое:
«La propriete c’est le vol» [21] {это Пьер Жозеф Прудон, 1809–1865, в книге 1840 года «Qu’est ce que la propriete» [22] } останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. — Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков.
21
«Собственность это кража». Примеч. ред.
22
«Что такое собственность?» Примеч. ред.
И сейчас это важный вопрос, остроту которого только подчеркивает блеф журналистов, что дескать запросто у нас вводится собственность на землю без проблем, так что нечего и думать. Толстой в своем сновидении угадал, как в «Хаджи-Мурате» он угадал в кавказскую безвыходность, в самую середину наших сегодняшних тупиков, и теперь только его сомнамбулический диагноз похоже точнее любых других. Судите сами. Отчетливость мысли Толстого подчеркивается тем, что он отделяет собственность на землю от всякой другой собственности, которую, при общем всё-таки непринятии собственности, он вроде бы готов признать, собственность как меру труда. Собственность на землю всего дальше от меры труда и хуже того, прямо вносит помеху в вознаграждение труда, потому что чем эффективнее трудились на земле, их <собственников> доход возрастает пропорционально труду, т. е. труд сам по себе продолжает стоить столько же, а владелец той же самой земли получает за свое ничегонеделание больше за счет хорошо поработавших.
Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность.
Русская революция только на ней может быть основана (13.8.1865).
Революция вроде бы наоборот раздала землю? Да, пока она была не русская, а списанная с чужих образцов. Спущенная вниз, она не могла не стать русской, и раскулачивание номинально шло против эксплуатации, номинально преследовались не собственники, потому что отдача земли в коллективное хозяйство номинально не означала отказ от собственности, только от частной собственности, общественная объявлялась более совершенной формой, — но фактически что произошло, еще стоит прояснить. Это не было возвращение к общине, хотя в некоторых коммунах была община, не было и к помещикам, хотя власти стали красными помещиками, а раньше, к царю (великому князю) как владельцу всей землей, который по своему усмотрению поручает-уступает землю во временное владение общине или помещику или монастырю или монополисту, возникают сложнейшие формы собственности, но под единым государем владельцем земли. — Здесь начинается самое интересное. Колхоз ведь это собственно два акта, один на виду у всех и заметный, прошедший болезненно, отдача своего участка, надела, скота в общее хозяйство. Вокруг этого сколько слез пролилось, сколько обиды, и позвольте высказать мое мнение, что этот акт не был особенно важным и непривычным не был, похож внешне на возвращение хуторов и отрубов в общину: отделились от общины в 1910-м, вернули землю в общину в 1930-м. — Второй акт колхозного строительства прошел совсем без проблем, не был замечен почти что и даже не назван. Колхоз общиной не стал, мимо общины он сразу скользнул в древность, собственность ни на минуту не задержалась в руках коллектива, ни на минуту не задержалась и в руках новых красных дворян, она улетучилась в общенародную.
Почему, но в самом деле почему те самые крестьяне, которые всё-таки упирались отводить коров в общий коровник, не показали ни малейшего упорства в отстаивании своего нового качества, коллектива в конце концов, ведь традиции общины должны были быть? Или — неужели на самом деле традиции общины не было? Община была фикция, условность, скрытой формой чего-то другого? Да. Чего? Толстой говорит.
Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Всё это видел во сне 13 Авгу[ста] {1865}.
О том, чтобы колхозы становились самоуправляющимися кооперативами, мало слышно. Что наоборот коммуны легко соскальзывали на колхозы, да. Земля, отданная довольно легко частниками, уж вовсе не задерживалась у кооператива, она отправлялась наверх, к божественной власти или гениально мудрой власти — как бы вовсе отдавалась из-под какого бы то ни было крестьянского контроля, но невысказанная мудрость народа оказалась выше. Отданная на самый верх, земля вернулась, опять стала вся наша в большей мере чем в общинном землепользовании, потому что тогда в коллективе начинали фактически распоряжаться отдельные люди, а теперь вот уж по-настоящему и по закону верховный никто, т. е. все. Точно по Толстому освеженное самодержавие, диктатура, не мешало, а способствовало этому порядку вещей.
Удивление западных, почему в России такая маленькая зарплата и пенсия, не учитывает, что в России участок, вообще всякий участок земли, в том числе кладбище, принадлежит кому-то до сих пор только условно, и реально — только до тех пор пока огорожен забором и защищается телом. По сю сторону забора земля уже общая, моя. Выйдя за деревню, я могу гулять во все стороны по общей моей земле, что на Западе в принципе невозможно, сойдя с дороги, которая еще надо осведомиться не частная ли, я ступаю ногой на чью-то собственность и могу быть преследуем. Выехав в незнакомую область, я могу идти в лес по любую сторону дороги, если нет забора. Уже в Латвии без забора может висеть клочок бумаги, «земля в частной собственности», и у вас появляется отчетливое ощущение, что нет пусть я буду иметь русскую зарплату или вовсе буду нищий, но земля была бы оставлена вся мне — или всем, или народу, или царю, что одно и то же. — То, что увидел Толстой во сне, тихо, само собой победило в 1929 году, относительно легко сдвинув частную собственность на землю и уж совсем легко — кооперативную. Что об этом качестве России никто сейчас по-настоящему не думает, показывает только, как это качество умеет постоять за себя, спрятаться и сохраниться. Легкомысленные головы, я сказал, блефуют, против собственной совести разговаривая так, словно семидесятилетнее обобществление собственности было уникальным в истории. Только не в истории России, где стиралась, вымарывалась всякая попытка на протяжении веков закрепить земельную собственность за человеком. Крепостное право было бы невозможно, если бы помещик был владельцем земли в западном смысле, а не получил землю от государя. Крепостной был в важном смысле свободнее помещика, потому что благодаря царю владел всей землей через голову помещика, а помещик по своему определению только частью. Так же теперешний бедный неимущий в отличие от нового владельца покупает этой своей бедностью чувство хозяина всей земли. Как только вся земля в России будет распределена между собственниками, средним классом как на Западе станут сразу почти все, но дело в том что увиденное Толстым во сне 13 августа 1865-го продолжается до сих пор, русский говорит: «с меня, человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам».
Нам понадобится понять отношение Толстого к России. Ни у славофилов, ни у западников, только у Пушкина, у Гоголя, гораздо уже смутнее у Достоевского и сбивчиво у Розанова, такое же знание самостоятельности России и того, что она не вписывается в метрику времени. Она не может быть отсталая, если способна по своему устройству первой осуществить новейшую идею из центра Европы, социализма. Она не может отстать от исторического развития, если
Ничто так не препятствует свободе мысли, как вера в прогресс (Записная книжка № 2,1868).