Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Во всяком случае эксперимент прерван незаконченный, неопределенный. Записи состояния, которые после решения об эксперименте велись каждый день, прерваны, и тут-то уже цитированный жест, «к чорту»:
6, 7 Nоября. Вчера не записал. Был нездоров и оттого запустился. Болезнь однако похожа на простуду. Писал много, всё неудачно. Но идет вперед. Чорт их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо.
Слова «писал много, всё неудачно. Но идет вперед» означают, что писать сразу набело нельзя, как ни крутись, пишешь начерно, но именно это письмо начерно продвигает вперед. «Запустился» значит из-за упадка болезненного упустил строгую диету, гигиенические процедуры, но болезнь-то вроде уже другая, простуда на охоте как раз оттого, скорее всего, что соблюдал диету и ослаб.
И вот человеку, который бесчисленной правкой
С диетой теперь так и установится навсегда, она то будет то нет, без большой заботы. «Слабее диета вчера. Нынче опять строго» (8, 9.11.1865). Дальше записывается как будто бы благотворный результат строгой диеты: «Здоровье — особенно головы, хорошо. Вчера избыток и сила мысли. Написал предшествующее сражению и уясн[ил] всё будущее». Но тут же, от голодной головы, снова принимается вдруг радикальное, совершенно революционное решение относительно методики письма, опять которое должно было устрашить его больше чем срывы натощак, и опять конечно не выдержанное, в самом деле: «Нынче взял важное решение не печатать до окончания всего романа» (там же). Комментатор: «Решение это не было выполнено». Точнее было бы сказать: он ему и дня не следовал, если решил ничего не давать в печать 9 ноября 1865<-го>, а в феврале-апреле 1866<-го> уже вышла в «Русском вестнике» вторая часть первого тома.
Смотрите что получается. Натощак он всего лишь прибьет работника, в оздоровительном голоде из него вдруг лезут решения безупречно чистенькие, мудрые: подождать с печатанием романа пока не напишу его целиком; писать всё так ответственно, чтобы не рассчитывать на десятикратные переделки. Благоразумно, трезвенно, правильно; еще день голода, и оно примет форму: если из-под твоей руки не выходит сразу совершенное, то не пиши ничего. Толстой писатель кончится. Не то что пишущий дневник трясется над писателем, для него пожалуй хоть и не будь писателем; но выбрасывать писателя просто так, глупо, от желания чистоты и диеты, от нежелания плодить ворохи сырого писательства, логичное решение, потому что ведь каждая страница, господа, откладывается в сторону потому что плохая, а последняя идет в дело не потому что резко отличается от предыдущих, т. е. по всем меркам сама заслуживает пойти в корзину! Непонятно почему идет в дело! Сам же прочтет в печати и скажет, мерзость, или как о «Войне и мире» целиком: «не пишу и писать дребедени многословной, вроде „Войны“, я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду» (Фету 1…6.1.1871).
Диета, голодание, аскетика навевают строгость. Одна какая-то несчастная неделя диеты, и писателя Толстого почти что нет, из-за принимаемых им благонамеренных, логичных решений. Что происходит? Решите, надо ли поверить монаху, аскету, которому голод велит быть строгим, или вместе с Толстым раздираться от нерешенности, нерешаемости всего вкруговую и продолжать в этом развале — семейном, всяком, творческом, хозяйственном — жить.
Как бы вы ни решили, вы должны, обязаны почувствовать тон, движущее начало последней записи в дневник перед восьмилетним перерывом:
[12 ноября 1865] 10, 11, 12. Пишу, здоровье хорошо, и не наблюдаю. Кончаю 3-ю часть. Многое уясняется хорошо. Убил в 1/2
«Пишу», сказанное голосом Толстого, значит «повело», пошла тяга. «Не наблюдаю» — опять с размахом в обоих смыслах, не соблюдаю диету и перестал записывать, наблюдать за собой. Доволен, как идет дело, и отвлекается от стола на полчаса скачки по пороше за зайцами.
В тридцать семь лет происходит перелом. Решение не печатать роман до его окончания провоцирует немедленную печать его по частям. К весне 1866-го Толстой, даже если кто-то еще не догадался, он догадался рано, что он за величина, а тут получил подтверждение от публики.
Теперь вот вопрос. «Война и мир» и вообще художественные вещи, литературные, как «Живой труп», или ненаписанная драма о ленивом скучном самоотвержении, пишутся из захватывающего, увлекающего знания что через человечество проходит божественный инстинкт, через человечество работает такое, что человечество не замечает. <…> Премудрость устроила всё, и хорошо если разум хоть поздно догадается о ее образе действия. Даже черный опыт Толстого, неприглядный, на самом деле идет в удобрение того же откровения — того, насколько намерения и планы людей только шелестящие тени решающего, что проходит в природе [20] . Никакое расписание, ни составленное мне другими, ни написанное мною для меня самого, не изменят то, что пойдя натощак по хозяйству инспектировать бестолковых и ленивых работников, я не сорвусь на ругань; нужны особые условия, чтобы этого не произошло, как нужны особые условия, чтобы я не онанировал, глядя эротическое шоу или читая в настоящем, не поддельном Playboy отчет о Stag-films.
20
<Запись В. Б. к этому месту: «Пчела, программа — перенос пыльцы не генетическая программа»>.
Романы, вообще все художественные вещи подпитываются этим знанием разницы между человеческими иллюзиями и правдой силы. Пишущий дневник формулирует эту разницу. Но Толстой автор антиправославного богословского реформаторства, и книжек против пьянства, как обстоит у него дело с откровением о прочности хода вещей и их неприступности для сознания? В богословии и проповедничестве Толстой автор альтернативного мирового расписания. Он забыл что-то?
Ответ на этот вопрос по-моему может быть только один. Заметки на протяжении десятилетий об обидных срывах — снова раздражился, снова переел, болтал зря — могли бы создать привычку, или отчаяние, или цинизм, как распространенное знание типа того, что мнимые святые так или иначе покоряются природе. Чем больше у Толстого копится знания о непреодолимости природы, тем больше в нем поднимается бунт, страсть, что хватит, что этого издевательства над человеком, когда он поневоле переедает против всякого разума и своего же здоровья. Надо делать одно, он делает другое. Этого пожизненного позора человек терпеть не может, не должен. Если Христос пришел, и в нем не было греха, то неужели только для того чтобы на его примере все люди стали позорнее? Если религия имеет смысл, то только как огонь, выжигающий этот позор. Как она это делает?
Один, не любя в себе грех, намечает жизнь без греха (не врать, «живи не по лжи», не переедать) или вычитывает расписание такой жизни и надеется не сорваться. Толстой знает, что сорвется, и в восстании против позора задумывает то, что по его опыту работает. Оказывается, что его размах при этом расширяется и становится как-то даже для его силы велик. Подробнее этим мы займемся в теме Толстого богослова и проповедника.
Он к тому времени изменится. Но и в 1873-м, когда после восьмилетнего перерыва он снова садится за дневник, это уже другой человек. Сохранилось стояние, при-сутствие при главном. Только теперь главное для него не здоровье, охота, хозяйство, а вера, мистическое ощущение участия в судьбе мира, соответственно знания, что от него повертывается всё. Дневник начинается записью типа известного нам, типа «как это было велико»:
14,15,16 [октября 1859]. Утро. Видел нынче во сне: Преступление не есть известное действие, но известное отношение к условиям жизни. Убить мать может не быть и съесть кусок хлеба может быть величайшее преступление. — Как это было велико, когда я с этой мыслью проснулся ночью!
— осязаемое, ощупываемое прохождение через тебя силы. Бог!
1873, Nоября 5 [Ясная Поляна]. Художник звука, линий, цвета, слова, даже мысли в страшном положении, когда не верит в значительность выражения своей мысли.