Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ — заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений (15/27.4.1884 // 49: 82).
Весна, он болеет, 56-летний, и уже называет и потом ясно назовет эти недели сном. Как во сне, он старается устроиться поудобнее на постели, чтобы не повернуться как-то неудобно, вредно. Сон как ил, вязкий и затягивает. Но как раз он и питает — не писателя, упаси Господи, а зверя, которого потянул запах сырого свежего, счастья. Он бродит, он бредит о счастье, он тонет во сне и в иле, и это как оборотная необходимая сторона силы и счастья. Ты спишь, проснуться не можешь? Ну поспи еще. Страшно? А ты не бойся. Держи
[14/26 апреля 1884] Не спал ночь. Орлов «подмахнул» без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. — И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать (49: 82).
Он и спит сейчас, просто буквально от боли в животе или просто от знания что не способен ничего хорошего сказать и сделать, ложится спать среди бела дня, только во сне старается, как уже говорилось, не делать вредных движений, чтобы не спохватиться когда проснется, и во сне продолжает отмечать цифрами в дневнике промахи, провалы.
Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда (там же).
И так тянутся недели, и он внутри этого несчастья строит свое счастье, и сон, погрязание в болоте, для него замена силе. Между тем приходит день, когда на деревьях распускаются почки. В городе он на это редко смотрит, но одно дело не смотреть, а как не чувствовать на всём своем теле.
[22 апреля/4 мая 1884] Поздно. Выспался. И как будто проснулся. Я спал больше месяца. Опять всё ясно и твердо. Вспоминаю, не сделал ли дурного во сне? Немного. […] Иду ходить без цели. Тянет к Ржановке {Ржанов дом в Проточном переулке, где Толстой переписывал население} (49: 85).
Сон как-то вдруг кончился, и с ним слабость, и вернулась сила — в толстовском смысле, т. е. то единственное что может двигаться и двигать без механизмов. Сесть на лошадь, на велосипед — механика, не увеличивающая счастье и несчастье. Сделать несчастье целью, чтобы в несчастной жизни быть счастливым, может только сила.
«Иду ходить без цели». Праздничность серебряного века России, для народа собственно золотого, почти всё царствование Александра II и Николая II, в Москве эта праздничность, теплота не в последнюю очередь создавалась тем, что по ней ходил чудак старый Лев Толстой, которого уже мало кто принимал всерьез. Вот его никому не нужные книжки, вот брошюры против курения и вина, вот люди, которые к нему приходили и он давал им деньги и говорил такие вещи, вот он смешно помогает сменить колесо телеги. Это присутствие больного задыхающегося в своей семье, в «душной имущей среде» давало дышать целому городу, делало весело и светло, важно как в театре на сцене, — он один много сделал для этого мира в городе. Поощряло революционеров. Что он держал мир — вспомните предположение Томаса Манна, что если бы в 1914 году еще был жив Толстой, то убившая Европу война может быть не началась бы.
Против этого тепла — не бедность, не тупость: это и он и любой снесет. Настоящая помеха — это запертость, о которой на прошлой паре, самоуверенность спящих, или холод, можно сказать, который есть и в нем самом и вокруг которого как холодные искры злость, ярость, отчаяние, жест бросания. Эта стихия и к нему близко.
Природа там и здесь, чуткость там и здесь, и не разберешься.
Как люди, лишенные религиозного чувства, ненавидят проявление его и чутки (25.4/7.5.1884 // 49: 87).
Кто прав. Уверенности у Толстого нет никогда, чуткость есть и на противоположной стороне, он ценит природу. Он не решает, он ищет, рыщет. Снова идет бродить.
[26 апреля/8 мая 1884] Не поздно {тайнопись для самого себя: это значит, проснулся не поздно}. Пошел на почту. Бр[ат] Сергей, встретили Иверскую. Он ругает, но кланяется. «Всё лучше, говорит, чем что-то ему страшное». Странная болезнь. Дома читал святую Наг[орную] Пр[оповедь] и пробовал писать введение к ней. Нельзя. Пошел в книжн[ые] лавки, но не доехал, никто в конке не разменял 10 р. Все считают меня плутом. Вернулся, один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне — слабость (49: 87).
Здесь, видите, не различается, не поймешь, какая слабость, телесная или отсутствие силы. Сон и слабость и болезнь и бессилие как-то переплетены. Это имеет мало отношения к изнашиванию тела, ведь жизни еще осталось больше 26 лет. Что здоровье еще есть, что не умер а проснулся, мало что значит: проснулся в сон, хочется умереть.
[3/15 мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, т. е. проснувшись спал (49: 89).
А с другой стороны, боль не вгоняет в упадок, сама по себе не хороша и не плоха.
Ночью страшная боль живота. Прикинул, как умирать. Показалось не радостно, но не страшно (9/21.5.1884 // 49: 92).
День за днем так, мы читаем как отчет о борьбе дерева за жизнь, муравья за поддержание химии муравейника. Жизнь вокруг в отчаянном неблагополучии. А его жизнь? Но она одна среди общего неблагополучия счастлива и полна, не хочет себе другой жизни и страдает от общего обвала человечества, и счастлива от способности и силы работать для его остановки. И он уже прямо говорит: рыть, сквозь обвал.
[21 мая/2 июня 1884] Раньше. С детьми кофе. Читал Hypatia {роман Кингсли по-английски}. Пропасть просителей. Обделенные землею вдовы, нищие. Как мне это тяжело, п[отому] ч[то] ложно. Я ничего не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими. Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, — нейдет. Поехал в Тулу. Дорогой мать с дочерью. Ее зять каменщик повез мужика за Сергиевское. Его соблазнило богатство мужика (он хвастал, что берет 2000 за невестой), и он в долу стал убивать его взятым с собою топором. Тот вырвал топор. Этот просил прощенья. Тот выдал его в деревне. Ведь это ужасно! Резунова старуха приносила выдранную Тарасом косу в платочке. Как помочь этому? Как светить светом. Когда еще сам полон слабостей, преодолеть к[оторые] не в силах? В Туле, не слезая с лошади, всё сделал. Вернулся в 6. Почитал и шил сапоги. — Долго говорил с Таней. Говорить нельзя. Они не понимают. И молчать нельзя. — Курил и невоздержен (2) (49: 96).
Как тут жить, как прорывать засыпающийся песок? Буду рыть. Курил и неприятным тоном заговорил за чаем (2) (20.5/1.6.1884 // 49: 96).