Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Чистосердечная исповедь перед духовником освобождает кающегося от всех грехов и делает его таким же чистым и обновленным, каким он вышел из купели Святого Крещения [101] .
Сходство я подразумеваю только одно: как и у Толстого, здесь не предусматривается протяжение во времени, предполагается сразу смена, очищение всего человека как только что сотворенного, ведь крещение в православии рекомендуется после первой же седмицы жизни, младенца. Это связано с представлением о жизни: она не во времени, а дана сразу как предстояние смерти, т. е. в полноте. Это совсем другое представление жизни чем предполагается в длинном психоанализе, где жизнь постепенное развертывание и развитие. У Брянчанинова совершенно не случайно сразу после ожидания сразу же чистоты после исповеди приходит мысль о всегда близкой смерти:
101
Чин
Если мы пренебрегаем Таинством Исповеди, то этим отвергаем великий Божий дар, к тому же мы не знаем, что ожидает нас в следующую минуту, ибо и время и сама жизнь наша заключены в Творческой деснице [102] .
Ту же неотделимость жизни от смерти мы знаем у Толстого, недавно цитированного:
Состояние спокойствия — того, что не делаю против совести — дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю (23.11.1888 // 50: 3–4).
Всё в жизни очень просто, связно, одного порядка и объясняется одно другим, но только не смерть. Смерть совсем вне этого всего, нарушает все это, и обыкновенно ее игнорируют. Это большая ошибка. Напротив, надо так свести жизнь с смертью, чтобы жизнь имела часть торжественности и непонятности смерти, и смерть — часть ясности, простоты и понятности жизни (7.9.1900).
102
Там же.
Как будто бы вхождение в состояние кающегося происходит на православной исповеди — но так сказать только количественно:
[…] Необходимо именно вслух называть свои грехи […] чтобы духовник мог понять душевное состояние кающегося и определить, сколь велики грехи, которые он должен будет именем Божиим разрешить и простить [103] .
Для Толстого всё главное тоже решается волшебством в одно мгновение, внезапной переменой зрения. Как в сказке чудовище превращается в красавца сразу, не постепенным прорабатыванием комплексов, не от просветления ума, а от увидения под всеми одеждами-телами одного, того же себя. А он заслонен не хуже чем крепость обороной. И снимать эту охрану нет смысла, если не пробраться сразу — как-то не словами, потому что все слова увязнут в системе обороны, — а как?
103
Чин исповеди…, с. 7.
Вот кто настоящая волшебница — это любовь. Как только сделать, чтобы полюбить, чтоб всё любить? Не похорошу мил, а помилу хорош. Как сделать? Одно знаю: не мешать любви соблазнами и, главное, любить любовь, знать, что в ней только жизнь, что без нее страданье (22.9.1895 // <т. 53, Дневники и записные книжки 1895–1899>, с. 54).
Если время обращения будет растянуто, если не понята внезапность, то, Толстой понимает, искать поворот будут не там. Его сущность не во времени. Так что даже и о внезапности говорить сбивает с толку. Не за быстрое время изменяются глаза, а главное самодвижно, из свободы.
[…] Как только разум откинет соблазны, т. е. благо низшего порядка, так человек неизбежно начинает стремиться к истинному благу, т. е. к любви (24.10.1895 // <там же>).
И вот странно сказать: Толстой силой подталкивает себя к тому, чтобы это самодвижное ожило. Посмотрим как он это делает. 68-летний пишет:
Был H. Н. Иванов. Это трудный экзамен любви. Я выдержал его только внешне и то плохо. Если бы экзаменатор прошел хорошенько в разбивку, я бы постыдно срезался (16.5.1896 // <там же>).
Что собственно происходит. Это аскеза не типа спортивной, где увеличивается мышца, быстрота реакции, а аскеза типа той монашеской, в которой, как мы читали у Хоружего, вся борьба идет за то чтобы из одного режима перейти в другой. Режимы не просто разные, а один полностью исключает другой. Вот почему Толстой не понял бы психоанализа: он показался бы ему недоразумением в отношении человека в режиме цивилизации и ее прогресса, и уже совсем ненужным в отношении человека в режиме узнавания себя во всём, ближе всего в человеке, но и во всём живом. А всё — организмы, земля, солнце, минералы, кристаллы (см. запись от 1.5.1903 // <т. 54>).
Увеличить благо людей наукой — цивилизацией, культурой так же невозможно, как сделать то, чтобы на водяной плоскости вода в одном месте стояла бы выше, чем в других. Увеличение блага людей только от увеличения любви, которая по свойству своему равняет всех людей; научные же, технические успехи есть дело возраста, и цивилизованные люди столь же мало в своем благополучии превосходят нецивилизованных, сколько взрослый человек превосходит в своем благополучии не взрослого (14.4.1904 // <т. 55>).
Переключение из одного режима в другой не может быть ни подготовлено, ни тем более приказано из того режима, откуда надо уйти; всякое внимание к нему только ухудшает дело, он должен быть просто разрушен, растоптан.
[…] Все грехи происходят от нашего самолюбия […] забыть свое самолюбие […] [104]
Какое ужасное свойство самоуверенность, довольство собой. Это какое-то замерзание человека: он обрастает ледяной корой, сквозь которую не может быть ни роста, ни общения с другими, и ледяная кора эта все утолщается и утолщается (1.12.1900).
Всякий человек закован в свое одиночество и приговорен к смерти (26.12.1901).
Все люди закупорены, и это ужасно (29.11.1901).
И вот что: заниматься этой тюрьмой не нужно, даже вредно, это кидать жемчуг перед свиньями (1.12.1900).
У каждого человека есть отверстие, через которое он может воспринять истину, но истина передается ему не со стороны отверстия (29.11.1901).
Есть ужасные заслонки, замыкающие сердца и сознания людей и мешающие им принять истину. Как отворять их? Как проникать за них? Не знаю, а в этом величайшая мудрость (29.11.1901) // <т. 54, Дневник, записные книжки и отдельные записи 1900–1903>.
104
Чин исповеди…, с. 8.
Потому что успешная сдача экзамена нужда самому Толстому, экзаменатор от этого сам ничего не получает. Когда Толстой записывает:
[…] Сейчас Саша грубо сказала. Я огорчился, а потом постарался вызвать любовь, и всё прошло. Как удивительно любовь все, все развязывает (15.12.1900),
то не читайте больше чем написано, будто любовь здесь захватывает и дочь тоже: Толстой об этом ничего не знает, отвечает только за себя, отчитывается сам перед собой [105] , проникать в людей своими успехами не умеет, хоть лучше даже и не стараться. У него океаническое чувство: окруженный сплошной средой, он возможно изменит ее; или у него чувство химическое муравья в муравейнике: неспособный прямо сообщить ничего муравью, который бежит навстречу, он выделяемой им химией как-то изменит общее состояние своего государства.
105
Вот он ставит себе неплохую отметку: «Живу, слава Богу, порядочно. Помню. Несколько экзаменов было. В некоторых случаях 4, но нигде не провалился вполне».
13 декабря 1902.1) Напрасно думают критики, что движение интеллигенции может руководить народными массами (Милюков). Еще более напрасно думал бы писатель сознательно руководить массами своими сочинениями. Пусть только каждый приводит свое сознание в наибольшую ясность и жизнь в наибольшее соответствие с требованиями этого сознания.
И здесь, при выходе из себя — мы можем сказать, за страницы дневника — к ближним, начиная с собственного тела и вплоть до государя императора и войск, сходство с медленным психоаналитическим процессом появляется. Сразу а не постепенно в ходе сеансов переменившись, от нет перейдя к да, от настроения строительства ограждений к поступку отречения от них, ведущее я меняется, вернее, одно я заменяет другим, но это новое я нигде, невесомо, без рук без ног. Что там государство. Он и свое собственное тело (говорим всё в том же широком смысле, включающем и личность) расшевелить к новому режиму не надеется сколько-нибудь быстро. Еще и из-за того что расшевеливание громады собственного тела идет крохами, о том чтобы дотронуться новым своим я до другого просто нет ни малейшего мечтания. (Приходит в голову, насколько это трезвее например Вячеслава Иванова, которому мерещилось на его башне, что он вырабатывает в своей поэзии лечебные яды для страны и мира.)