Дневники Льва Толстого
Шрифт:
[…] Пришел Александр Петрович, я его очень холодно принял, потому что он бранил меня. Но когда он ушел, я лишился покоя. Где же та любовь, то признание целью жизни увеличение любви, которое ты исповедуешь? — говорил я себе; и успокоился тогда, когда исправил [106] . Это иллюстрация того, как слабо укоренилось в душе то, что исповедуешь, но вместе с тем и того, что оно пустило корешки. Еще нет того, чтобы на всякий запрос был ответ любви, но уже есть то, что когда отступил от этого, то чувствуешь необходимость поправить. Не сразу отзывается a fait long feu (11.2.1901).
106
Опять,
Вот где становятся нужны усилия: чтобы сорвавшись снова и снова подниматься.
Мы знаем, что без физических усилий мы ничего не достигнем. Почему же думать, что в области духовной можно достигнуть чего-либо без усилия (11.12.1902).
Как следит атлет за увеличением мускулов, так следи за увеличением любви или хоть, по крайней мере, за уменьшением злобы и лжи, и будет полная, радостная жизнь (4.5.1898 // <т. 53>).
Но ведь разница: спортсмен с каждым днем становится всё сильнее, и только когда молодость кончится, становится неостановимо всё слабее с каждым днем. А в аскезе «увеличения любви» каждый день надо начинать заново, с нуля. И только то утешение, что со старостью, болезнями и упадком сил будут уменьшаться только гибкость, ловкость, но ничего не грозит как спортсмену полным упадком. Зато — каждый раз опять всё лицо в грязи и позоре, и надо опять подниматься на ноги и как в скверной драке знаешь что тебя снова собьют.
Почему же эта фатальность, что обязательно повалят. Потому что условия не лабораторные и — помните, по приговору Хоружего, повторяем цитирование:
[…] Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса (хотя уже не всецело естественного) в чистоте, без помех. Точно так же обнаруживают, что это протекание затруднено, искажено или прямо невозможно в обычных условиях, «in vivo» — и потому прибегают к осуществлению процесса в специально создаваемых, «лабораторных» условиях, «in vitro». —
чистота невозможна, сбой неизбежен. А всё дело в ближнем: он всегда ближе ко мне чем мое очередное, самое новейшее я, и защититься от ближнего мне поэтому не хватает расходки, ближний успевает вклиниться между мной и тем, что я наблюдаю и к чему соответственно могу приготовиться. Ближний имеет такую же неотразимую убедительность как мой собственный ночной горшок, мои собственные два дошкольника, которые скверно себя ведут, моя собственная жена Софья, с которой я уже почти старик только что спал почти еще с молодой и которая поднявшись с постели вдруг начинает горько и в слезах меня бранить за хозяйство, деньги, недосмотры; говорит ты злой, ты зверь, нет в тебе доброго, и буду любить добрых и хороших, а не тебя, сейчас голова разломится, вскрой мне вену на шее; а за окном уже стоит баба босая, рябая, сейчас скажет, откуда, за сколько верст, она пришла с ребенком на руках.
Но беги же скорее не оглядываясь в монастырь, в лабораторию! Я не думаю, что у Толстого была мечта постояннее и сильнее. Вот ему 67 лет, но весна, и она его растравляет, зажигает старика, и вот внезапно перед ним отчетливая его новая жизнь, готовая, и начинается с бегства, решительного, блестящего;
Шел подле Александровского сада и вдруг с удивительной ясностью и восторгом {!} представил себе роман — как наш брат образованный бежал с переселенцами от жены и увез с кормилицей сына. Жил чистою, рабочею жизнью и там воспитал его. И как сын поехал к выписавшей его матери, живущей вовсю роскошной, развратной, господской жизнью. Удивительно хорошо мог бы написать. По крайней мере, так показалось (14.4. 1895 // <т. 53>).
Написать? Что значит написать? Зажить так мог, и сейчас, старик, и еще через 15 лет всё равно мог! И не думайте, что у него не хватило бы решимости. Стоило ему только понять, что лабораторная чистота это хорошо и что подвиг надо совершить в такой чистоте. Он же и прочитал и слышал и знает из православной аскетики, как надо совершать подвиг в тишине кельи, а из индийской, как в пятьдесят лет надо оставить заботы, семью и стать бхикшу. Но ему-то кажется как раз совсем другое, наоборот, что пойти в лабораторные условия значит сорваться. Что надо там и оставаться в семейном болоте, где ты есть. Вот начало того дня, когда потом, пойдя гулять вдоль манежа к Охотному ряду, он вдруг загорелся такой острой и счастливой, восторженной мечтой о бегстве:
Сегодня 14 апреля 95. Москва. Еще думал:
Продолжаю быть праздным и дурным. Нет ни мыслей, ни чувств. Спячка душевная. И если проявляются, то самые низкие, эгоистические чувства: велосипед, свобода от семейной связи и т. п.
Уйти в лабораторные условия — как бежать с фронта. Ты на этом месте где ты есть, спутанный по рукам и ногам, оставайся. Сделать ты конечно ничего не можешь, но одно зато можешь:
Свободен только тот, кому никто и ничто не может помешать сделать то, что он хочет. Такое дело есть только одно: любить (30.7.1896 // <т. 53>).
…Если не можешь работать ни умственно, ни телесно, то все силы, все внимание употребляй на то, чтобы быть любовным. Это работа и высшая и всегда возможная, даже в одиночестве: думать о людях с любовью (26.8.1900 // <т. 54>).
Вот, стало быть, чистая работа абсолютно без помех всё-таки возможна? Да, но только вот в этих условиях связанности ближним до тех пор, когда уже нет защиты от его ударов и нет никакой зоны просторного движения, словно вообще нет ни рук ни ног.
Но я прошу вас обратить внимание. Записи, в которых свобода от семейной связи названа низостью, и записи, где
Кажется, пришел к решению. Трудно будет исполнить, но не могу и не должен иначе (18.5.1897 // <т. 53>).
перемежаются в один и тот же период, т. е. у одного и того же Толстого. Не будем забывать, что мы пока не поняли, почему он ушел из Ясной Поляны. И мы пока даже еще и не начали разбирать, что такое у Льва Толстого любовь. Это слово он применяет совсем непривычно. Как и многие. Это не терминология: это как если представить слова колодцами, то напоминание о его глубине. Так разумение у Толстого не термин, а ведь без долгого чтения непонятно, что оно значит движение высвобождения из своей личности и подчинение разуму как голосу, который говорит вещи не привязанные к моему эгоизму. Так что вот два главных бланка, которые мы должны будем заполнить, — 1) что такое любовь, и 2) почему уход от семьи, названный низким эгоистическим делом.
Чем раньше мы заполним, тем лучше. Можно начать с определений.
Любовь — это стремление к благу, кот[орое] до тех пор, пока мы признаем смысл в своей отдельной жизни, признается за стремление к своему личному благу, но есть сама сущность жизни, которая стремится к благу всего (30.8.1900 // <т. 54>).
«Благо всего» — можно понять будто видимого, но правильное понимание: невидимого! того, чего еще нет!
Жизнь есть постоянное творчество, т. е. образование новых высших форм. Когда это образование на наш взгляд останавливается или даже идет назад, т. е. разрушаются существующие формы, то это значит только то, что образуется новая, невидимая нам форма. Мы видим то, что вне нас, но не видим того, что в нас, только чувствуем это (если не потеряли сознания и не признаем видимого внешнего за всю нашу жизнь). Гусеница видит свое засыхание, но не видит бабочки, кот[орая] из нее вылетит (28.10.1900 // <там же>).