Дневники Льва Толстого
Шрифт:
7 июня 1907. Ясная Поляна. Давно не писал. Прежнее нездоровье прошло, но начинается как будто новое. Нынче очень, очень грустно. Стыдно признаться, но не могу вызвать радости. На душе спокойно, серьезно, но не радостно. Грустно, главное, от того мрака, в котором так упорно живут люди. Озлобление народа, безумная роскошь наша. Горбунова рассказала про ужасный детский разврат. […] Грустно, грустно (<ПСС, т. 56>).
Это нам очень знакомо, грустно. Но что стыдно грусти — наоборот,
Господи, помоги мне, сожги моего древняго, плотского человека. Да, одно утешенье, одно спасенье: жить в вечности, а не во времени.
Там станет возможна радость, там станет не стыдно — а кто тогда будет трезво видеть и оценивать ситуацию? В 1910 году Толстой читает Горького и записывает в дневнике о нем. А нам даже политически страшно важно знать, что такое Горький, из-за его громадной роли в советском семидесятилетии. Мы хотим знать его оценку от такого компетентного судьи как Толстой.
13 января. Взял […] Горького. Читал [его рассказы]. Очень плохо. Но, главное, нехорошо, что мне эта ложная оценка неприятна. Надо в нем видеть одно хорошее (<ПСС, т. 58>).
Вы что-нибудь поняли? Допустим, первое слово дороже второго. «Очень плохо». Но во-первых не говорит чем именно плохо, художественно или нравственно, не говорит потому что сразу перестает думать о Горьком! начинает думать о себе, о том, что произошло, когда он это написал! Признает оценку ложной. Значит не «очень плохо». Но опять же, когда нам хотелось бы знать, что именно — в его оценке — не «очень плохо», он задумывается о другом, он замечает, что ему самому эта ложная оценка — сказать о Горьком, что «очень плохо» — неприятна. Быстрота, с какой Толстой успевает следить за своими движениями сердца, у старика объясняется долгими десятилетиями опыта. Мы на эту быстроту не способны. По-настоящему нам трудно понять, в каком смысле тот факт, что ложное суждение о плохости Горького Толстому неприятно, нехорошо — сама т. е. неприятность от этого суждения нехороша. Ведь вроде бы то, что мое ложное суждение мне неприятно, должно быть хорошо? Не так ли? Я говорю ложь, мне от моей лжи неприятно; тот факт, что мне от моей лжи неприятно, должно быть ведь хорошо?
Почему же нехорошо?
Дело в том, что следующим шагом толстовской практической феноменологии настроенная этажерка оценок опрокидывается. Дойдя до неприятно, она не нужна: следы заметаются, т. е. совершенно неважно, почему именно неприятно, или от того, что Горький плох, или от того, что своя оценка не нравится. Толстому ясно, что сколько бы ни продолжался анализ, то, что анализируется, останется неприятным, и окрасит этим настроением весь анализ. Ясно одновременно, что неприятности этой могло не быть, если бы Горький просто был принят как родной, свой. Отсюда конец записи 13.1.1910:
Надо в нем видеть одно хорошее.
«В нем» здесь уже относится не только к Горькому, но ко всему тому, о чем думаешь.
Ну, как вам нравится такой анализ? Получили мы оценку пролетарского писателя, или только получили фрагмент минуты мыслительной работы Толстого?
Кто считает, что оценку получили?
Какую?
Может быть, самую важную. Ту, что Горький в конечном счете не дает, а берет: требует и себя тоже спасти, себе сделать подарок того рода, какой Толстой давно умеет делать.
Мы радуемся, когда наше сознание проснулось для интеллектуальной работы, постижения, оценки. Толстой всё это называет еще сном. У него проснулся значит покончил с чередой ощущений или — ведь это невозможно — взял все их в навидение, в дарящий взгляд, видящий идею, т. е. вид, т. е. перспективу. Это настоящая философия и настоящий платонизм. И настоящее изменение мира. Только попытка взять его так сказать голыми руками, без долгого долгого опыта и подготовки обойдется себе дороже. Так что лучше пока делать так, как тот участник семинара, которому и в голову не пришло взять что-то от Толстого.
В самом деле. Взять навидение просто как умение видеть хорошую сторону — и мы получим самогипноз, или в плохом случае тоталитарную операцию двойную, косметическую с поверхностью предметов (флаги, фасады домов, запрещение нищих, бомжей, подметание улиц) и другую, более существенную, с глазами, приучение их смотреть на поверхность (на флаг, на экран, на внешнее звучание слова) и не заглядывать дальше. У Толстого операция с глазами идет страшно далеко, включая все его многочисленные упражнения и навыки, и прежде всего навык человеческой прозрачности, видения родового-родного. Через два дня после записи о том, что стыдно своей грусти «от того мрака, в котором так упорно живут люди»:
9 июня 1907. Ясная Поляна. Нынче пробудился. Хорошо на душе. Вспомнил о том, что Николаев в своей книге высказывает {П. П. Николаев, «Понятие о Боге, как о совершенной основе сознания», Женева 1907} мои мысли о том, что человек есть отделенное духовное существо, сознающее свою отделенность пространством и временем, и мне сделалось неприятно. И опять точно также, как от письма Андрея, когда я прикинул этот вопрос к делу жизни, к отношению к Богу, сейчас не только прошло, но из тяжелого, неприятного чувства перешло в радостное, высокое (<ПСС, т. 56>).
Проснулся как вырвался из кольца настроения и толкования своего настроения. Когда твои заветные мысли другой повторяет под своим именем, это тяжело и неприятно. Анализ сам по себе не снимет тяжести. В лучшем случае снимет и заменит отрешенностью. Уже не анализ дает радость, высокую, а именно шаг похожий на просыпание — от обычной перемалывающей работы жерновов соображения. Толстой здесь это не говорит, что ему становится всё равно, кто именно что высказывает, и от роскоши этой принадлежности ко всем, отдания своих идей и своих книг всем становится весело.
Если вам всё ясно, то скажите, куда всё-таки девается недовольство рассказами Горького, возмущение поступком несчастного эмигранта Николаева. Это страсти, настроения, живые впечатления, от их подавления не поздоровится никому?
Эти настроения из той области, где они могли вести к осуждению и к принятию мер, опускаются в свое пространство, именно настроений, не могут оттуда превратиться в мнения и превращаются там в веселье или в физическую болезнь. В физической болезни я заражаюсь от другого его неблагополучием, о котором он может быть и не знает вовсе, или не всё знает, и беру на себя его беду.